Неверная - Али Айаан Хирси

В младшей школе почти все девочки были кенийками, так что я уже более-менее научилась разбираться в этой системе. Но в мусульманской школе половина моих одноклассниц была родом с Аравийского полуострова или из Южной Азии. И среди этих детей тоже существовало четкое разделение внутри каждой этнической группы. У индийцев была ужасно сложная кастовая система, хотя в глазах мусульман все они были неверными. Пакистанцы исповедовали ислам, но они тоже делились по кастам. Неприкасаемые – среди индианок и пакистанок – были темнокожими, и с ними никто не хотел играть. Нам это казалось смешным, ведь на самом деле к ним можно прикоснуться – видите, мы прикасаемся, вот! И в то же время становилось страшно при мысли о том, что можно быть неприкасаемым, презираемым всеми людьми.

Сомалийцы делились на кланы и субкланы, но также существовали различия между недавними беженцами, родственниками борцов с режимом, и иммигрантами первой волны, которые выросли в Кении и чей сомалийский был намного хуже. У некоторых арабских девочек тоже были свои кланы. Если вы родом из Йемена, из клана Шариф, то вы выше по статусу, чем люди из клана Зубайди. И все без исключения арабки считали себя выше всех остальных, потому что родились ближе к Пророку Мухаммеду.

Во дворе сомалийки больше играли с девочками из Йемена, а индианки – с пакистанками. Конечно, часто все играли вместе и болтали друг с другом, но в иерархии Мусульманской средней школы для девочек кенийки занимали самую нижнюю ступень.

Мама была в ужасе из-за того, что мы общались со всеми этими детьми. Наверно, больше всего ее тревожили сомалийки, которые почти забыли язык своей страны и смешивали его с кенийским суахили. Мама, как и все члены ее клана, любила родную речь. Она требовала, чтобы дома мы говорили на идеальном сомалийском, высмеивая нас за каждую ошибку, и велела учить наизусть стихи, старинные песни о войне и смерти, набегах, стадах верблюдов и зеленых пастбищах.

В сомалийской поэзии мало романтики, а в женских стихах и вовсе нет ни слова о любви, которая считается синонимом влечения. А сексуальное влечение – это низость, и о нем не принято говорить. Поэтому нам с Хавейей казалось, что этим стихам недостает увлекательности, которую мы находили в книгах, позаимствованных у одноклассниц.

В Мусульманской школе литературу нам преподавала миссис Катака, грациозная женщина из племени Луо. С ней мы прочитали «1984», «Гекльберри Финна», «Тридцать девять ступеней», а позже – английские переводы русских романов с их странными отчествами и заснеженными аллеями. Мы представляли себе вересковые пустоши в «Грозовом перевале» и борьбу против расового неравенства в Южной Африке, описанную в романе «Заплачь, любимая страна». Так перед нами стал открываться мир идей Запада.

Мы с Хавейей читали постоянно, и Махад тоже. Иногда в обмен на какую-нибудь услугу он одалживал нам триллеры Роберта Лудлума, которые брал у друзей. Потом на смену им пришли любовные романы Барбары Картланд и Даниэлы Стил. Все эти книги, даже самые никчемные, содержали в себе идеи равенства – рас, мужчин и женщин – и рассказывали о свободе, сражениях, приключениях, что было для меня в новинку. Даже старые учебники по биологии и другим предметам, казалось, передавали важное послание: с нами вы обретете знания и внесете вклад в развитие человечества.

Мама требовала, чтобы после школы я выполняла всю работу по дому. Поначалу она хотела разделить обязанности поровну, но Махад только хмыкал в ответ на просьбу убраться в комнате, а Хавейя просто наотрез отказывалась что-то делать. В любом случае, это была моя работа, как старшей дочери. Такова была моя судьба.

Полы надо было вымыть вручную, всю одежду – даже грязные носки Махада – отскрести дочиста и повесить сушиться. Каждый вечер я лепила чапатти на завтрак. Кроме того, мне приходилось постоянно сопровождать маму и переводить для нее – когда она шла к врачу пожаловаться на головные боли, когда ей нужно было заплатить за электричество или отправить письмо. И везде мы ходили пешком, потому что мама говорила, что в грохочущих кенийских автобусах воняет, да и не знала, как ими пользоваться.

Хавейя сочувствовала мне. Она советовала: «Просто откажись, и все». Но я не могла этого сделать, я была не такой, как сестра. Когда мы не слушались, нас били. Мама хватала меня за волосы, скручивала руки за спиной и укладывала на пол, на живот. Потом она привязывала руки к ногам и била меня прутом или палкой, пока я не начинала молить о пощаде и клясться, что такого больше не повторится. Я не могла терпеть мамины побои, и, сколько себя помнила, во мне всегда было сильно развито чувство ответственности. Так что я должна была помогать маме.

Других детей тоже наказывали. Всех моих друзей время от времени поколачивали родители. Но не каждую неделю, и связывали далеко не всех, как это бывало со мной. Меня наказывали гораздо чаще, чем Махада. И все же Хавейе доставалось больше всех.

Но сестра будто бы не чувствовала боли. Она терпела самые страшные побои, на которые только была способна мама, и все равно отказывалась уступить, только громко кричала, казалось, она наполнена яростью, страшнее материнской. Хавейя принципиально не занималась домашним хозяйством, и со временем бить ее становилось все сложнее.

В конце семестра нам выдавали табели. У Хавейи и Махада всегда были отличные оценки, а когда мама смотрела на мои отметки, то говорила только: «У меня трое детей, и один из них отсталый». Это было несправедливо. Действительно, я училась хуже, чем Махад и Хавейя, но у меня было столько работы по дому, что я не всегда успевала подготовиться к урокам. Но я знала, что если пожалуюсь, то мама не пустит меня больше в школу.

Теперь Махад стал единственным мужчиной в доме. Как ни странно, мне кажется, он испытал облегчение, когда отец уехал. Абех никогда не одобрял его лень и издевательства над нами. Если мы не хотели выполнить то, что было нужно Махаду, он делал нам так больно, что даже стойкой Хавейе приходилось подчиниться. Мама никогда не вмешивалась в наши конфликты, а если что – всегда была на стороне Махада.

Брату было почти пятнадцать, и он, как мальчик, мог особо не соблюдать мамины требования. Махад должен был приходить домой из школы в пятницу вечером, но иногда возвращался глубоко за полночь, открыв для себя уличные соблазны. Если мама кричала на него, он просто не обращал внимания. Если она била его, то он уходил из дома. Когда мама повесила замок на ворота, он стал перелезать через ограду. Махад намазывал на волосы гель, пока не становился похож на Лайонела Ричи, и слушал песни Майкла Джексона на кассетном магнитофоне, который сумел где-то раздобыть. Мама называла это «дьявольской музыкой» и выкидывала кассеты в окно.

Часто Махад шатался по улицам с кенийскими парнями, а потом возвращался домой, пропахнув одеколоном и сигаретным дымом. Когда брата долго не было, мы с мамой отправлялись его искать. Мама жаловалась на отвратительный запах сукумавики и пива, но мы шли дальше, от одного соседского дома к другому. На столах у родителей-кенийцев стояли большие стеклянные кружки с пивом, и они всегда предлагали маме выпить с ними. «Я мусульманка», – возмущалась мама и принималась их отчитывать. Повеселевшие отцы приятелей Махада обычно смеялись над ней и говорили что-то вроде: «Пусть ваш сын погуляет, он сам как-нибудь разберется». Тогда мама молча выходила вон, а мне приходилось краснеть из-за ее грубости.

Такие походы были долгими и бессмысленными: искать Махада было все равно что бродить по пустыне за одним верблюдом. Но если бы я отказалась идти на поиски, объяснив, что моя домашняя работа важнее, то была бы наказана.

В четырнадцать лет у меня началась первая менструация, а я даже не знала, что это такое. У меня не было старшей сестры, а мама никогда не обсуждала со мной ничего связанного с сексом. Однажды, когда мне было лет двенадцать, всем девочкам в классе велели спросить дома у мамы, что значит «месяц». Может быть, слово «месяц» в некоторых кенийских племенах означало и «месячные», так что когда они задали этот вопрос дома, то им что-то объяснили. Но когда я спросила маму, что такое «месяц», она только указала на небо и ответила: «Вот он. И если рабы не знают даже этого, зачем тогда тебе ходить в их школу?»