Преданность - де Виган Дельфин

Матис попытался было объяснить ситуацию, потому что все получилось случайно и совершенно против их воли, так что они прямо-таки внезапно оказались перед бутылкой виски, которая, можно сказать, сама вломилась к ним в квартиру (или что-то в этом духе), но тут я завопила:

— А ну марш в кровать!

Второй раз говорить не пришлось.

Сын поддерживал друга, когда они шли по коридору. Потом мальчики скрылись из виду.

Я села на их место. Одетая в купальник молодая женщина с немыслимым бюстом и выдающейся боевой раскраской лица говорила прямо в камеру. Вслушиваться не хотелось, но вдруг она владеет какой-то еще не ведомой мне истиной! И я узнала, что она «сейчас та-а-ак сильно сожмет ягодицы, о-о!», после чего девица принялась стонать и кудахтать, а я выключила телевизор.

Я взяла пустой стаканчик, плеснула себе хорошую порцию виски и выпила залпом. И снова захотелось смеяться.

ТЕО

Он не испугался, когда она вечером заявилась в дом. Он только подумал, что рано: опять помешает дойти до конца. Он не трусил и тогда, когда она задавала все эти вопросы, подробности выпытывала — вот уж настоящий полицейский допрос.

Он умеет молчать. Ему наплевать, что мать Матиса разоралась и послала их спать, как маленьких.

Испугался он назавтра, когда она явилась в спальню в девять утра и заявила, что отведет его домой. Она знает, что эту неделю он у отца, как раз и поговорит с ним. Скажет ему пару вещей. Родители вообще должны предупреждать друг друга о возможной опасности. А тут серьезное дело, Тео должен ее понять. К сожалению, он ее вынуждает. Но на лице у нее никакого сожаления не было. Она выглядела как человек, который наконец нашел чем заняться от скуки. Она сказала ему принять душ и одеться, пока готовится завтрак.

Сидя перед чашкой шоколада, Тео заявил, что отец в воскресенье утром работает и она его не застанет дома. Но она на эту удочку не попалась.

— Дай его номер, я с ним договорюсь.

— Мобильного у него нет, а стационарный не работает.

— Тогда пойдем.

Голода он не чувствовал. Внутри все как будто скрутило узлом. Все органы, которые они рисовали на биологии, перепутались и сцепились в один болезненный шар.

Она не передумает, нечего и надеяться.

Она заставила его допить горячий шоколад: на улице сильно похолодало, и она не хотела, чтобы он шел домой на пустой желудок. Она старалась говорить добрым голосом, но ее слова звучали фальшиво.

Он знает, что мать Матиса его не любит.

Он тоже ее не любит. У нее такие странные выражения, словно взяты из старых книжек. И вообще она говорит так, словно французский для нее — иностранный, словно она долго зубрила и повторяла с чужого голоса.

Он все же впихнул в себя горячий шоколад. Сидевший напротив Матис смотрел растерянно. Он ломал голову, как бы помешать матери отвести Тео домой, но ни единой мысли не приходило.

Она дала сигнал к отправлению и полезла в гардероб за курткой Тео. (У Матиса дома порядок. Каждая вещь имеет свое место и должна лежать именно там.) Протягивая ему куртку, она удивилась, что он так легко одет. Она не разрешила Матису пойти с ними.

Она знает, что его отец живет где-то у площади Италии, она посмотрела схему метро и составила маршрут. Когда они выйдут из станции, Тео придется показать ей дорогу к дому.

Они вошли в лифт, чтобы спуститься на первый этаж. В лифте, чтобы не видеть свое отражение в зеркале и не встретиться взглядом с этой женщиной, он стал перевязывать шнурки.

Она идет рядом с ним решительным, быстрым шагом.

Тео слышит, как колотится сердце — в желудке, в том месте, которое первым теплеет и расслабляется от алкоголя.

Ее нельзя пускать за порог его дома. Ей нельзя входить в квартиру отца и тем более с ним разговаривать.

Если она переступит порог, все рухнет к черту. Любым способом надо ее удержать, отвести. Не дать приблизиться.

Они идут к метро. Он приноровляется к ее шагу. Она чувствует, что они движутся в одном темпе. На секунду снижает бдительность, и Тео использует этот краткий миг, чтобы рвануть с места.

Он бежит до потери дыхания по бульвару Гренель, бежит не оглядываясь, первая станция впереди — «Камбронн», линия 6, он на всякий случай пробегает мимо, вдруг она догоняет, еще быстрее мчится к следующей станции.

«Севр» — «Лекурб» — пересадочная станция. Он забирается по лестнице, перешагивая через четыре ступеньки, попадает на линию надземного метро. Он смеется. В последнюю секунду перед закрытием дверей прыгает в отходящий состав.

Вырвался.

А тетка так и стоит, небось, столбом. Даже ойкнуть не успела.

ЭЛЕН

Вчера я объявила в классе, что после каникул будем говорить про размножение, и тут же выскочила Роза:

— Мадам Дестре, а вот у вас есть дети?

Я ответила, что нет, и продолжила урок. Обычно, когда меня об этом спрашивают, я как-то отшучиваюсь. А тут вот не смогла.

Да уж, ударов мне досталось немало, но я так и не выдала тайну. Мне тридцать восемь лет, и у меня нет детей. Нечего предъявить — ни фотографии продемонстрировать, ни имя-возраст сообщить, ни смешных историй или детских словечек, чтоб было что пересказывать. Я прячу глубоко внутри, втайне от всех, мальчика, которого у меня не будет никогда. В моем исполосованном чреве гнездится целая куча детей: с прозрачной кожицей, крошечными белыми зубками и шелковым пухом на голове. И когда мне задают вопрос — а это случается каждый раз, когда я знакомлюсь с кем-то (особенно если это женщина), сразу после вопроса о профессии (или непосредственно перед ним) меня обязательно спрашивают, есть ли у меня дети, — я каждый раз сдаюсь и сама черчу белым мелом по земле невидимую черту, которая делит мир на две части: женщины с детьми и женщины без детей, и мне хочется сказать: «Нет у меня детей! Но посмотри, сколько их, нерожденных, у меня в животе! Смотри, как они приплясывают в ритм моим шагам и как хотят, чтобы я их все время тискала, смотри, как много во мне накопилось любви, хоть меняй на золотые слитки, сколько энергии я не растратила и ей еще надо найти применение, смотри, какое во мне горит любопытство — наивное, неукротимое! Смотри, сколько во мне самой еще детского — от невозможности стать матерью или благодаря ей».

Давным-давно один мужчина бросил меня, потому что я не могла иметь детей. Теперь у него есть дети, и он каждый вечер засиживается в офисе и приходит домой как можно позже, чтобы меньше их видеть.

Просыпаясь по ночам, я часто задаю себе один и тот же вопрос. Почему я ничего не сказала? Почему я терпела это кружение колеса фортуны и никому не жаловалась, не звала на помощь, почему позволяла отцу снова и снова устраивать игры по станциям, викторины, сюрпризы и пинки, почему я на него не заявила? Ну же, Элен, соберись, это вопрос из области истории или скорее психологии, почему ты помалкивала? Не знаешь? Какая досада! А ведь выигрыш, Элен, мог быть в два раза больше.

Но на самом деле я знаю.

Я знаю, что дети укрывают, оберегают своих родителей и что обет молчания иногда приводит к гибели.

Сегодня мне известно то, чего не знают другие. И я не должна закрывать фгаза.

Иногда я говорю себе: неужели взрослеть нужно только ради этого? Чтобы возместить испорченное, то, чем обделили в самом начале. И сдержать обеты, данные ребенком, которым ты был.

Я не послушалась советов Фредерика. Я продолжаю наблюдать за Тео в коллеже. Я стою у окна, и как только ученики выходят во двор, я ищу его силуэт. Если удается распознать его в толпе других детей, напоминавших железную стружку на магнитном поле с их странными притяжениями и отталкиваниями, всю перемену я слежу за тем, как он двигается или уклоняется от контакта, — в поисках разгадки.

Под каким-то предлогом я посмотрела у завуча по воспитательной работе сведения, которые ученики давали в начале года. Я нашла там адрес его матери.

Я несколько раз туда ходила. Не знаю, чего я пыталась добиться. Может быть, хотела как бы случайно встретить Тео вне стен коллежа, чтобы он мог со мной поговорить. Я бродила возле его дома, сужая круги, однажды вечером даже простояла несколько минут на другой стороне улицы, глядя на зажженные окна.