Эффект Сюзан - Хёг Питер

И тем не менее ему страшно. Значит, мы с ним противостоим каким-то могущественным силам.

Лабан и близнецы в прострации. Они приехали, чтобы все прояснить. А теперь их высылают из страны.

— У нас все еще джетлаг, — говорю я. — Было бы замечательно, если бы отъезд можно было отложить на несколько дней.

Он берет себя в руки. И тут совершает ошибку. Сконцентрировавшись, тихим голосом, из которого исчезли последние молекулы вежливости, он говорит.

— У вас нет иного выбора. Вы все четверо можете получить судимости, которые в будущем закроют для вас все возможности, кроме работы разносчиками газет. Делайте, что вам говорят!

Мало кто может сохранять выдержку, когда слышит грубые слова от по-настоящему значительного человека. Большинство из нас становятся маленькими перед великим гневом. В шестьдесят лет знаменитый на весь мир Нильс Бор стоял по струнке перед Черчиллем, отчитывавшим его как мальчишку.

На нас четверых отповеди всегда действовали иначе. Мы не становимся меньше. Мы становимся только злее.

Но по нашему виду этого не скажешь. Это и называется хорошее воспитание. Мы поднимаемся с места.

— Мы поедем на своей машине, — говорю я.

— Исключено!

— Это внедорожник «вольво». Он стоит больше миллиона. Вам придется добавить его стоимость к нашему ежемесячному содержанию.

У него комок в горле. Я задела его превосходное душевное качество: как и все выдающиеся чиновники, он безумно скуп, когда дело касается государственных расходов.

— Ладно. Но вы уезжаете сегодня вечером! В ближайшие полтора часа к вам заедет человек с паспортами, банковскими картами, необходимыми адресами и инструкцией о том, как вообще себя вести. Счастливого пути!

Мы пятимся к дверям, не сводя с него глаз. И не потому, что думаем, будто он побежит за нами и попросит поцеловать его на прощание. А потому что так уходят после приема при дворе.

Когда я оказываюсь у входной двери, мы с ним смотрим друг другу в глаза последний раз.

В эту секунду он начинает что-то понимать. В эту секунду он вспоминает нас с ним в тюрьме. Вспоминает об эффекте. И тут мы уходим.

Я не сразу завожу машину, какое-то время я просто сижу не двигаясь.

Харальд в сердцах хватается за ручку двери и пытается вырвать ее. Когда-то одноклассники, очевидно, из-за мимолетного выпадения из реальности на уроке истории дали ему прозвище Харальд Суровый. По имени норвежского короля, который не брал пленников и не принимал ответа «нет».

Я не оборачиваюсь. Я разговариваю с лобовым стеклом. И говорю я от имени всех нас.

— Ни в какую Италию мы, разумеется, не поедем.

19

Я всегда с удовольствием и интересом следила за тем, как на протяжении моей жизни постепенно возрастало значение женских сексуальных фантазий в общественном сознании.

И очевидно, что мы все еще находимся только в начале этого позитивного процесса.

Я, например, не сомневаюсь, что могу добавить личные пикантные подробности, просто надо найти подходящий форум, чтобы поделиться своим опытом. Я подумываю о Научном обществе.

В моих смелых фантазиях присутствуют все великие физики. Конечно же, многие из них были очень привлекательны, включая и женщин. Многие женщины-физики находились в несколько двусмысленных отношениях со своей внутренней мужественностью. Мария Кюри, Ирен Жолио-Кюри, Сесилия Пейн и Лиза Мейтнер занимают первые места в моем списке.

Но моими любимцами остаются великие мужчины-физики XIX века. Которые хороши еще и тем, что, увы, мертвы. Проще желать мертвых, чем живых. Так удачно сложилось, что Бора уже не было в живых, когда я родилась, — это я всегда понимала. Иначе бы мне пришлось добиваться его. И возникли бы сложности.

Мой любимец — Томас Юнг. Looker^[9], одетый как по заказу Датского совета мужской моды. Был великолепным танцором, говорил на шестнадцати языках, был еще и врачом, умел писать и читать с двух лет, брать производные и первообразные сложных функций с пяти лет. И самое главное: он первым понял и описал явление интерференции. С того момента, как Андреа Финк впервые показала мне его выкладки, я поняла, что ему первому удалось описать волновые процессы между людьми.

Когда Лабан, я и дети находимся на определенном расстоянии друг от друга, как это было несколько минут назад в гостиной Торкиля Хайна, и когда в течение совсем короткого промежутка времени между нами не возникает никакого диссонанса, наши системы когерентны, мы усиливаем друг друга, создавая что-то вроде интерференции. Именно ее мы изучали с Андреа Финк, именно ей мы пользовались и злоупотребляли на протяжении всей нашей жизни, именно она, к счастью или к несчастью, привела нас туда, где мы сейчас находимся.

И именно из-за нее Торкиль Хайн сказал то, что сказал.

В тот момент, когда он согласился с тем, что мы сами поедем в Италию на машине, в его системе возникла какая-то турбулентность.

Возникла она мгновенно и была едва уловимой, возможно, даже для него самого, но очевидной для меня. Ведь эффект — это тоже в каком-то смысле рентген.

В тот момент было ясно, что он скажет «нет». И все-таки он согласился.

Этому по моим представлениям может быть только одно объяснение. Именно оно возникает на поверхности его сознания и оттуда передается мне. Он вспоминает, что одновременно с тем, что его люди установили камеру в нашем доме и передатчик в гараже, они поставили приборы слежки нам в машину.

Им обязательно нужно было проводить нас в аэропорт и посадить в самолет, потому что только в этом случае они могли быть уверены, что мы действительно уехали, а не удрали из зала отправления. Но они по-прежнему уверены, что мы уедем, ведь в нашей машине — ставлю двадцать против одного — стоит их приборчик.

Вопрос в том, где именно.

Остальные молчат. Вот почему мы, несмотря ни на что, так долго вместе. В самые важные минуты мы никогда не мешали друг другу.

Мне было двенадцать, когда я предприняла свой первый мыслительный эксперимент.

Не зная при этом, что это Эйнштейн придумал такой термин и совершенствовал технику. Не зная вообще, кто такой Эйнштейн.

Я жила в интернате Хольмганген в Венсюселе, на старом хуторе, в такой глухомани, какую трудно найти в столь густо населенной стране, как Дания. Несколько километров до ближайших соседей, полдня пути до ближайшей ремонтной мастерской, денег на интернат выделяли мало, мы топили старыми покрышками котел, предназначенный для работы на соломе, и все вокруг было покрыто липким, черным слоем расплавленной резины. Химически очень стойкое соединение, даже сейчас, когда у меня возникает сильный кашель, я чувствую привкус вулканизированного протектора.

Интернат находился далеко от ближайшей водопроводной станции, и поэтому у нас была своя скважина, однажды электрический насос сломался, ремонтника лишний раз старались не вызывать. Взрослые попытались сами разобраться, но у них ничего не получилось. И тут кто-то предложил спросить меня.

Я сидела на крышке и смотрела в шахту колодца. Кожух насоса был снят, сам он находился ниже меня на полметра, это был насос фирмы «Грунфос», дети и взрослые стояли вокруг меня, все молчали.

Я так и не поняла, как у меня все получилось. Но сегодня я знаю, что по крайней мере провела мыслительный эксперимент. До этого я наблюдала, как взрослые пытались устранить все возможные причины, меняли предохранители, чистили сетки фильтра, осматривали трубы, меняли давление включения и выключения в управляющем реле.

Возможно, не стоит называть это мыслительным экспериментом, потому что ощущение было телесным, как тогда, так и сейчас. Я просто допустила то, что видела, в свое тело.

Я сидела на крышке колодца и как будто становилась единым целым с насосом, физически. И тогда я поняла. Что объем воздуха в мембранном баке слишком мал. Поэтому я открыла бак. И отвернула гайку, регулирующую объем воздуха. И все. Они подняли насос наверх, и он заработал. Я ничего не сказала, я не ликовала. Но я знала, что момент был решающим. Что это своего рода хрустальный шар, что я смотрю в свое будущее.