Матиас Энар - Компас
Да, память поистине грустная штука: сейчас мне гораздо яснее вспоминается стыд, который одолевал меня, пока я брел через весь город в носках и этих стареньких шлепанцах ярко-голубого цвета, чем трепетное двухчасовое бдение в мечети Сулеймана, первый душевный экстаз, который я не поверяю музыкой; несколько лет спустя, рассказывая Саре эту историю, которую она окрестила «le Satori de la godasse»[161], я вспомнил известное рубаи Хайяма:
Вхожу в мечеть. Час поздний и глухой.
Не в жажде чуда я и не с мольбой:
Отсюда коврик я стянул когда-то,
А он истерся; надо бы другой![162]
В отличие от старика Хайяма, я так и не осмелился вернуться в мечеть Сулеймана; в последний свой приезд в Стамбул я только зашел в ее сад, чтобы навестить могилу архитектора Синана, – он был истинным посредником между нами и Богом, как мало кто из людей; я почтил его память короткой молитвой, а заодно припомнил мерзкие шлепанцы, которые унаследовал от неизвестного владельца в тот памятный день, а потом не то потерял, не то выбросил, даже не подумав проверить (такой уж я маловерный человек), волшебные они или нет.
Не знаю, чем это объясняется – синдромом Стендаля[163] или реальным мистическим опытом, – но мне казалось, что Лист, этот небесный странник, тоже сумел обрести в этих пейзажах, в этих зданиях новую точку опоры, новую силу; что, может быть, толика света Востока, который он носил в душе, возродилась, в бытность композитора в Константинополе. Разумеется, это чисто интуитивная догадка – может, и представляющая интерес, однако с точки зрения науки, ввиду чрезвычайно скудных отзывов самого Листа о пребывании на берегах Босфора, ее нельзя считать обоснованной.
Но зато мне удалось восстановить другую, более правдоподобную картину – описание первого турецкого ансамбля, личного оркестра Абдул-Азиза; музыканты играли, сидя на полу, на коврах сераля; известно, что султана раздражала «восточная окраска», которую его скрипачи придавали итальянским или немецким произведениям, и что он организовал хор для концертного исполнения опер, в частности «Свадьбы Фигаро»: великий правитель приходил в ярость оттого, что его певцы, привыкшие петь только в унисон, не справлялись с виртуозными дуэтами, трио, квартетами и октетами «Свадьбы», превращая их в какофонию, исторгавшую слезы бессильного гнева у монарха-меломана, и это невзирая на все усилия евнухов, с их ангельскими голосами, и советы опытного вокалиста-итальянца. А ведь еще в 1830 году именно Стамбул возродил к жизни великого, но забытого композитора Августа фон Адельбурга[164]. Я кропотливо восстановил его биографию: Адельбург родился и провел детство на Босфоре, впоследствии прославился в Будапеште национальной оперой «Зриний», с помощью которой пытался доказать, что венгерская музыка, несмотря на утверждения Листа, не имеет цыганских корней; есть нечто загадочное в том, что именно левантинец объявил себя глашатаем венгерского национализма, создав своего героя – Миклоша Зриния, безжалостного истребителя турок; я не сомневаюсь, что именно это внутреннее раздвоение и повергло его в безумие, столь сильное, что оно привело несчастного к заключению в сумасшедший дом и к смерти в возрасте сорока трех лет. Адельбург – первый значительный европейский музыкант, родившийся в Османской империи, – умер сумасшедшим, в бездне инакости, ибо, несмотря на все мосты, на все связи, порожденные временем, эта общность культур оказалась бессильной перед оголтелым национализмом, которым мало-помалу заразился XIX век и который незаметно разрушил хрупкие, едва налаженные контакты между Западом и Востоком, утвердив вместо них превосходство одних наций над другими.
Вот они, мои очки, – под кипой книг и журналов; так я и знал; ох уж эта моя рассеянность! Но что в них толку: для созерцания руин моей спальни (руин Стамбула, руин Дамаска, руин Тегерана, руин меня самого) они мне вовсе не нужны, я и без них все тут знаю наизусть. Цветные литографии и пожелтевшие восточные гравюры. Сборник поэм Пессоа на деревянном резном аналое, где должен лежать Коран. Моя стамбульская феска, тяжелый шерстяной халат, приобретенный на базаре в Дамаске, алеппская лютня, купленная при содействии Надима. А вон те белые тома, с черным профилем и мятежной шевелюрой на корешках, – «Дневники путешествий» Грильпарцера; разумеется, в Стамбуле все потешались над австрийцем, который расхаживал по улицам со «своим Грильпарцером». Ну ладно бы еще с узелком белья для стирки, но с Грильпарцером!.. Немцы просто завистливы, вот и все. Я-то знаю, в чем причина раздора: немцам ненавистен тот факт (этот постулат придумал не я, а Гуго фон Гофмансталь, который обнародовал его в своей знаменитой статье «Мы, австрийцы, и Германия»), что Бетховен уехал в Вену и так никогда и не вернулся в Бонн. Гофмансталь, величайший либреттист всех времен, написал, однако, очень странный театральный диалог между убежденным ориенталистом фон Хаммер-Пургшталем и неутомимым Бальзаком, который Сара обильно процитировала в своей статье о Бальзаке и Востоке; должен признаться, я не очень-то ясно помнил, о чем там речь, и потому вчера разыскал эту статью, где вдруг обнаружил – надо же! – сохранившееся между страницами старое письмо на рваной бумаге с полями и синей разлиновкой – это была половинка листка из школьной тетради.
Дорогой Франц,
вот наконец та публикация, которую я готовила в эти последние месяцы. Здесь я слегка отдалилась от милых моему сердцу чудовищ и прочих ужасов – как ты их называешь, – но это лишь временно. Коллоквиум в Хайнфельде оказался очень полезным, да ты и сам можешь об этом судить… И не только в плане науки!
Не знаю, как и благодарить тебя за изображение замка и твои переводы.
Предполагаю, что ты готовишься к отъезду из Стамбула, и надеюсь, что твое пребывание было успешным. Огромное спасибо за выполненное «поручение» и фотографии, они великолепны! Моя мать от них в восторге. Тебе действительно повезло, ведь это просто чудо – увидеть Константинополь… Куда ты едешь – в Вену или в Тюбинген? Главное, не забудь известить меня, когда снова соберешься в Париж.
До скорой встречи, надеюсь.
Обнимаю,
СараP. S. Мне не терпится узнать, как ты отнесешься к этой «венской» статье, – надеюсь, хорошо!
До чего приятно вдруг обнаружить эти строки, написанные синими чернилами, дорогим мне почерком, слегка торопливым, не всюду разборчивым, но женственно-нежным и изящным; сегодня, когда миром завладели компьютеры, редко можно увидеть каллиграфию современников; должно быть, рукописные послания скоро уподобятся наготе, интимной, тайной сущности человека, и их будут скрывать от всех, кроме возлюбленных, нотариусов и банкиров.
Ну вот, теперь и сон ушел. Он вообще никогда особенно за меня не держался, покидал очень быстро, где-то около полуночи, промучив до этого весь вечер. Сон – чудовищный эгоист, ведущий себя, как ему заблагорассудится. А доктор Краус – скверный врач, давно пора сменить его на другого. Отказать ему. Могу же я позволить себе такую роскошь – отказать своему врачу, выставить его за дверь: лекарь, который при каждом своем визите талдычит о необходимости отдыха, но не способен помочь вам нормально спать, не заслуживает звания врача. Хотя должен сознаться, в его оправдание, что никогда не принимал те мерзкие снадобья, которые он мне прописывал. Однако врача, который не догадывается, что его пациент не будет принимать те мерзкие снадобья, которые он ему прописывает, нельзя назвать хорошим врачом, вот потому-то мне и нужно сменить его на другого. Краус, однако, выглядит человеком вполне интеллигентным; я знаю, что он любит музыку, – хотя нет, это уж я перехватил, – я знаю, что он ходит на концерты, а это ровно ничего не доказывает. Не далее как вчера он мне сказал: «Я ходил слушать Листа в Музикферайн»; я ответил, что ему сильно повезло: Лист так давно не играл в Вене. Он, конечно, рассмеялся, добавив: «Ах, доктор Риттер, ну вы меня прямо уморили», – странная фраза, особенно в устах врача. И еще: никогда ему не прощу тот смех, которым он ответил на мою просьбу выписать опиум. «Ха-ха-ха, рецепт я, конечно, выпишу, только вам придется найти аптеку девятнадцатого века!» Я знаю, что он соврал: в «Journal officiel» черным по белому написано, что австрийские врачи имеют право выписывать до двух граммов опия в день и двадцать граммов лауданума – шафранно-опийной настойки; значит, такие аптеки существуют и сейчас. Но самое нелепое заключается в том, что в любой стране любой ветеринар имеет право выписать рецепт на пятнадцать граммов опиума и сто пятьдесят миллилитров настойки, – невольно позавидуешь больной собаке! Не попробовать ли уговорить Груберова пса продать мне толику своих лекарств тайком от его хозяина – все же хоть какая-то польза от этой животины.
Непонятно, почему я сегодня зациклился на опиумной проблеме: меня ведь никогда не привлекал дурман такого рода и за всю свою жизнь я выкурил пять, от силы шесть трубок, да и то много лет назад. Не сомневаюсь, что это результат чтения текста Бальзака, который Сара цитирует в присланной статье. Пожелтевшая бумага скреплена такими ржавыми скобками, что на пальцах остается желтая пыль.
