Утешительная партия игры в петанк - Гавальда Анна
Началась беседа. Скорее допрос.
Когда очередь дошла до него, довольно быстро понял, что мимика Старского и Хатча не вполне адекватна его словам. Повернулся к переводчику:
— Они понимают, что вы им сейчас говорите?
— Нет, — отвечал тот, — они говорят, таджик не пить. Гм…
— Нет, то, что я вам только что сказал? Про контракты господина Королева…
Переводчик кивнул, снова заговорил, милицейские глаза округлились.
Так что?
— Их говорят вы гарантёр.
??!?
— Извините, что спрашиваю, а вы… вы как давно говорите по-французски?
— В Грейнообле… — отвечает он с ангельской улыбкой.
Вот черт…
Шарль потер глаза.
— Sigarjet? — спросил он у младшего из шерифов, постучав по губам большим и указательным пальцами.
Spassiba.
Выдохнул клуб дыма — восхитительное облако углекислого газа и чистого отчаяния, уставился на потолок, откуда свисала державшаяся на двух гвоздях разбитая лампа дневного света.
Снова подумал про Наполеона… Как он недавно прочел, этот гениальный полководец проиграл Бородинское сражение, потому что у него был насморк.
Неизвестно почему вдруг почувствовал с ним солидарность. Нет, парень, ты не виноват… Твое дело было заведомо проиграно… Эти ребята нам не по зубам.
Нет, не по зубам…
Fiat Lux! Да будет свет! — наконец появился и сам Павлович в сопровождении некоего «должностного лица». Приятеля деверя сестры тещи правой руки Лужкова, или что-то в этом роде.
— Лужков? — удивился Шарль, — you mean… the… the mayor?[42] Павлович не стал ему отвечать, был слишком занят: знакомил присутствующих.
Шарль вышел на улицу. В таких случаях он всегда выходил, и все ему были за это только признательны.
Супертолмач немедленно его нагнал, пришлось проявить к нему некоторый интерес:
— Так значит, вы были в Гренобле?
— Нет, нет! — поправил тот, — я жить здесь в день.
Ну-ну.
Давно стемнело. Техника затихла. Некоторые рабочие здоровались с ним, другие толкали их в спину, чтобы шли быстрее. Виктор повез его в гостиницу.
Дорогой, как всегда, Баланда обучался русскому языку. Roubles это «рубли», euros это «евра», dollar эээ… это «доллар», идиотские водительские выражения разного рода: «Ну давай же! Поехали!» это «Казел!», «Дай проехать, кретин!», это «Мудак!», а еще «Cheveli zadam». (Ну и что-то еще в том же духе…)
Шарль рассеянно повторял про себя «урок», загипнотизированный растянувшимися на многие километры одинаковыми панельными многоэтажками. Еще когда он был студентом и впервые попал в Восточную Европу, они произвели на него неизгладимое впечатление. Словно все худшее с наших окраин, наши самые чудовищные ашелемы[43] разрастались здесь с невероятной скоростью.
А как же русская архитектура?.. Да, Русская Архитектура, ведь была же она когда-то.
Вспомнил монографию Леонидова, которую ему подарил Жак Мадлен…
Всем известная история… Все красивое уничтожили, потому что красивое, а значит, буржуазное, потом народ запихнули в… вот в это… а в то красивое, что уцелело, поселилась номенклатура.
Да, знаем. И вообще, не к лицу разглагольствовать об убожестве, сидя на кожаном сиденье в салоне мерседеса с климат-контролем, где градусов на двадцать теплее, чем в их подъездах.
Что скажешь, Баланда?
Да, но все-таки…
Давай, давай… Cheveli zadam.
*
Пока в ванне набиралась вода, позвонил в парижский офис, сообщил новости дня Филиппу, главному своему партнеру по данному проекту. Узнал, что его ожидают мейлы, на которые нужно ответить срочно. И еще ему надо позвонить в проектное бюро.
— Зачем?
— Ну… Из-за этой истории со вторым слоем… Ты чего смеешься? — забеспокоились на том конце провода.
— Прости. Это нервное.
Разговор перешел на другие проекты, стройки, сметы, проценты, проблемы, постановления, сплетни в их окружении, и под самый конец Филипп объявил ему, что Сингапур у них увел Марескен со своей шайкой.
Вот как?
Он уж и не знал, огорчаться или радоваться.
Сингапур… десять тысяч километров, семь часов разницы…
Внезапно, в одну секунду, вспомнил, что смертельно устал, что не высыпался… вот уже месяцы, годы, и что сейчас перельется ванна.
Выключив воду, вернулся в комнату, нашел розетки для своих многочисленных «зарядников», бросил пиджак поперек кровати, расстегнул несколько пуговиц на рубашке, присел на корточки, помедлил в нерешительности перед холодным светом распахнутого минибара, потом вернулся к кровати и сел возле своего пиджака.
Вынул ежедневник.
Как будто заинтересовался завтрашними встречами.
Как будто ненароком перелистал.
Как будто машинально. Просто так. Из удовольствия вдали от дома потеребить в руках что-то свое, родное.
А потом, надо же…
Наткнулся на телефон Алексиса Ле Мена.
Вот так так…
Сотовый лежал на ночном столике.
Посмотрел на него.
Едва успел набрать код Франции и две первые цифры номера, как предательски прихватило жи… Бросил телефон и ринулся в туалет.
Подняв голову, наткнулся на свое отражение в зеркале.
Брюки на полу, икры бледные, колени острые, рубашка расхристанна, лицо напряженное, взгляд несчастный.
Старик, да и только…
Закрыл глаза.
И облегчился.
Вода в ванной показалась ему прохладной. Его познабливало. Кому еще он мог бы позвонить? Сильви… Других близких подруг у нее, кажется, не было… Но… как же ее найти? Как ее фамилия? Бреман? Бремон? Да и общались ли они в последнее время? Сможет ли она хоть что-то ему рассказать?
Да и… хотел ли он сам что-то узнать?
Она умерла.
Умерла.
Он больше никогда ее не услышит.
Ни ее голоса.
Ни ее смеха.
Ни ее проклятий.
Не увидит, как ее губы кривятся, дрожат или растягиваются в улыбке. Не сможет смотреть на ее руки. На запястье, на рисунок вен, на круги под глазами. Уже никогда не узнает, что она скрывала, так хорошо, так плохо, так глубоко, за усталыми улыбками или дурацкими гримасами. Не сможет подсматривать за ней. Не сможет неожиданно схватить ее за руку…
Неужели то, что он узнает причину ее смерти, заменит ему все это? Что ему это даст? Дата смерти. Подробности. Точный диагноз. Неподатливое окно. Одно неверное движение. Последнее.
Нет, честно говоря…
Такая игра, пожалуй, не стоит свеч.
Шарль Баланда оделся во все чистое и, стиснув зубы, затянул на ботинках шнурки.
Он знал. Знал, что боится узнать правду.
Но гордец, сидящий в нем, похлопывал того, другого по плечу и твердил: Да, ладно. Перестань… Ты помнишь ее, вот и хорошо… И помни ее такой, какой знал… Ты все испортишь… Только так ты можешь отдать ей последний долг, ты же знаешь… Сохранить ее вот таким образом… Живой и только живой.
А другой, трусливый, все давил на затылок и шептал ему на ухо: Ну конечно, ты ведь почти уверен, что она и умерла так же, как жила?
Одна, одна-одинешенька. И как придется.
Совершенно потерянная в этом мире, который был для нее слишком мал. А что ее убило? Не трудно догадаться… Пепельницы, переполненные окурками, или выпитые стаканы вина, которые никогда не приносили ей облегчения. Или кровать, которую она больше не расстилала. Или… А сам-то что? К чему теперь кадилом размахивать да тоску нагонять? Где ты раньше-то был? Не обделывался бы сейчас со страху…
Эй, парень, ладно, держи себя в руках, знаешь сам, куда бы она послала тебя с этим твоим сочувствием.
Да заткнитесь вы оба, — заскрипел он зубами, — помолчите!
И раз уж он был такой гордый, то именно трус принялся набирать номер его злейшего врага.
Что он скажет? «Баланда на проводе», или «Это Шарль…», или «Это я»?
На третьем гудке почувствовал, что рубашка липнет к спине. На четвертом — пересохло во рту. На пятом…
На пятом услышал щелчок автоответчика, и женский голос зачирикал: «Здравствуйте, вы позвонили Корине и Алексису Ле Мен, оставьте ваше сообщение, и мы вам перезвоним, как только…».
