Ковентри возрождается - Таунсенд Сьюзан "Сью"

– О-о-о, а мне одну можно, дорогой? – спросила Летиция.

Он выдал нам по купюре, и супруги пошли вниз собираться на работу. Сумасшедший Кир не выходил у меня из головы.

Я закрыла дверь мансарды на задвижку и опустилась на кровать. В комод мне убирать было нечего и в гардероб соснового дерева, под цвет комода, – тоже. Я не могла повесить фланельку для мытья лица или красиво положить мыло – у меня их не было. Я просто сидела… да, именно там, в самом привычном для беглецов укрытии – в мансарде.

Хлопнула парадная дверь, я высунулась в верхний люк, надеясь увидеть чету Уиллоуби Д’Арби. Показался профессор Уиллоуби Д’Арби, он переходил Гауер-стрит под руку с хорошо одетой женщиной средних лет. На ней был красивый серый костюм в клетку, с модными подложными плечами, на ногах черные лодочки. Она неуверенно шла на высоких каблуках; в руке у нее был пухлый черный портфель. Она что-то сказала, они оба рассмеялись, она повернула голову. Это была Летиция Уиллоуби Д’Арби, одетая, с ярко накрашенными губами.

Они скрылись из виду, и мне стало очень грустно, что они ушли.

Теперь я осталась в доме одна с Киром.

Я прижала ухо к ковру и стала вслушиваться. Никакого исступленного бормотанья или безумных речей не доносилось с этажа подо мною. Быть может, он беснуется по ночам, а днем спит. Хорошо бы, если так.

Я настолько боялась Кира, что не рискнула понежиться в горячей ванне. Просто разделась и вымылась в комнате под краном. Одна из моих предшественниц забыла пузырек жидкого мыла от «Маркса и Спенсера». В полном восторге я снова и снова нажимала на клапан, пока пузырек не издал противный звук, извещая, что он пуст. Я смыла с себя сажу, слезы, дождь, пот и сперму Лесли – все следы предыдущей ночи. Я мылась и мылась, до полного и восхитительного возрождения, пока все мои несчастья и все мои грехи не утекли до капли в сливную трубу и не исчезли под землей. Потом надела, за неимением другой, свою грязную одежду и принялась за работу.

Ключа они мне не оставили, но это не имело значения, потому что замок на парадной двери был сломан. В течение дня я приходила и снова уходила: делала покупки, выносила мусор, выстраивала на крыльцо в рядок чистые молочные бутылки. Я безостановочно что-то жевала: фрукты, конфеты, хрустящий картофель, два пирога со свининой. Но газеты я покупать не стала. Стоило прочесть о себе и о своем преступлении – и оно стало бы реальностью. Каждый час я звонила Сидни, но никто не брал трубку.

В кухне я обнаружила плиту, холодильник и посудомоечную машину; все это давно вышло из строя, покрытое коркой грязи или льда. Меня очень радовало, когда моими стараниями они вновь заработали, и я то и дело на целых десять минут напрочь забывала о Кире. Все остальное время я беспрестанно оглядывалась через плечо и ждала, что вот-вот мне в спину вонзится топор. Широким ножом я соскребала застарелый жир со стен кухни, и тут вернулись супруги Уиллоуби Д’Арби. Они ни словом не отметили чудесного возрождения к жизни своих домашних электроприборов. Они были поглощены беседой. Швырнули пиджаки на только что выскобленный кухонный стол, а меня даже не заметили.

– Но, Летиция, ведь гемофилия цесаревича и была причиной возникновения у Александры депрессии, а впоследствии глубокой набожности. Напрасно ты пытаешься доказать, что здесь была обыкновенная послеродовая депрессия.

Летиция расстегнула блузку.

– Распутин воспользовался тем, что бедная женщина как раз переживала гормональный сдвиг. Здравствуйте, милая, как провели день? Здесь что-то очень светло.

Невидящими глазами она оглядела кухню. Сняла юбку.

– Я вымыла окна, – ответила я и выпрямилась. Со стеной придется подождать. Я бросила нож в раковину.

– Я его еще ни разу не видел, – сказал профессор Уиллоуби Д’Арби, с изумлением указывая на выскобленный пол кухни, выложенный плиткой под старинную терракоту.

Расстегивая лифчик, Летиция напомнила:

– Да видел, конечно, ему уж по крайней мере семь лет. Мы вместе выбирали… в «Хабитате». Когда мы платили за плитку, у одного человека еще случился эпилептический припадок прямо на стопке индийских ковриков.

– Сейчас припоминаю, – сказал Уиллоуби Д’Арби. – Ты еще сунула ему в рот палочку от леденца и засадила в язык занозу.

Я вынула из духовки кастрюлю и поставила на вычищенный стол. Я ожидала воплей изумления, может быть, даже прыжков от радости, но чета Уиллоуби Д’Арби уселась за стол, и без лишних слов каждый плюхнул себе в тарелку мясного жаркого. Сдержанными едоками их не назовешь: они причмокивали губами, соус стекал по подбородкам, его не вытирали и не замечали. Летиция управилась первой.

– А что на сладкое?

– Рисовый пудинг, – ответила я, встала и вынула его из духовки. Пудинг был что надо: под хрустящей коричневой корочкой лежал толстый слой разбухшего в сливках риса.

Профессор Уиллоуби Д’Арби быстро сказал:

– Чур мне корочка.

– Нет, чур мне корочка! – закричала Летиция.

Каждый принялся тянуть горшочек с пудингом в свою сторону, хотя он был обжигающе горяч.

В кухню вошел Кир.

– Où sont les cigarettes? [17] – спросил он.

– При домработнице говори по-английски, милый, – сказала Летиция. – Она не получила образования.

Кир взглянул на меня без всякого интереса. Это был очень высокий босоногий молодой мужчина чуть старше двадцати лет. Спутанные волосы падали ему на плечи и обрамляли лицо наподобие плоской серой подушки. Темно-синий рабочий комбинезон свободно болтался на истощенном теле. Ногти на ногах давно надо было постричь. Судя по виду, у него едва ли хватило бы сил поднять топор, не то что махать им в бешенстве. Летиция подала ему свои сигареты, он взял их и вышел из кухни, не сказав больше ни слова.

– Он перестал нормально питаться, – нарушив молчание, сказал профессор.

– С каких пор? – спросила я.

– С семнадцати лет, когда мы отправили его в Оксфорд, – ответила Летиция.

– Видите ли, он был поразительно способный ребенок, – перебил ее муж, – но ехать учиться никак не хотел. Пришлось силой волочить его из машины и затаскивать в Бейллиол-колледж. На лестнице около своей комнаты он устроил жуткую сцену, наговорил нечто совершенно непростительное матери, обвинил ее в том, что она его бросает.

– До того мы не разлучались ни разу, даже на ночь, – объяснила Летиция.

– За какие-то две недели бедный мальчик докатился до состояния полного умственного расстройства и так до конца и не пришел в себя.

– Но должен же он хоть что-то есть, – настаивала я. – Ведь если бы он не ел, он бы умер, правда?

Уиллоуби Д’Арби глубоко затянулся сигаретой и, для выразительности постукивая чайной ложечкой по столу, сказал:

– Но он с нами не ест. Он никогда не выходит из дома. Еда у нас не исчезает. И к нему никто никогда не приходит. Так что видите, милая, нам самим непонятно, чем он до сих пор жив, но жив же.

– А к врачу он не обращался? – спросила я.

– О нет, ни за что, – сказала Летиция. – К медикам у него сугубо отрицательное отношение.

– Он очень плохо выглядит, – отважилась заметить я. – Очень худ и истощен.

– Ну, это ведь неизбежно, правда? – тоном, не допускающим возражений, заключил профессор Уиллоуби Д’Арби. – Раз он не ест.

– Сейчас начинаются «Жители Ист-Энда», – сказала Летиция.

Они вскочили из-за стола и, опрокидывая в спешке стулья, ринулись из кухни в гостиную. Я сложила посуду в машину и из прихожей набрала знакомый номер виллы, где жил Сидни: 010 351 89… Он был дома.

– Сидни? Это я! У меня камень с души свалился, – прокричала я.

– Ковентри? Ко мне только что заходили из полиции. Они считают, что ты убила кого-то из соседей.

– Да, Сидни, это правда. А что они говорили?

– Они хотели знать, звонила ли ты мне. Я им сказал, что у меня весь день телефон был отключен. Мы только встали, – добавил он. – Ковентри, что за хреновину ты сотворила из двенадцатой заповеди, а?