Море-океан - Барикко Алессандро

Особенно волновался Плассон. В охотничьих сапогах и рыбацкой куртке он нервно расхаживал туда-сюда, поглядывая сквозь стекла на молочный прилив, не отступавший ни на дюйм.

— Прямо-таки одна из ваших картин, — громко заметила из плетеного кресла Анн Девериа; она тоже не могла оторваться от невероятного зрелища. — Голова идет кругом от этой белизны.

Плассон продолжал сновать по гостиной, будто и не слышал.

Бартльбум отвлекся от книги, которую бесцельно перелистывал.

— Вы излишне строги, мадам Девериа. Господин Плассон взялся за очень трудное дело. А его работы — не белее страниц моей книги.

— Вы пишете книгу? — спросила Элизевин, сидевшая на стуле перед большим камином.

— В своем роде.

— Ты слышал, падре Плюш, господин Бартльбум пишет книги.

— Ну, это не вполне книга…

— Это энциклопедия, — пояснила Анн Девериа.

— Энциклопедия?

И пошло-поехало. Достаточно сущего пустяка, чтобы забыть о молочном море, которое тем временем обводит тебя вокруг пальца. Скажем, шелеста диковинного словца. Энциклопедия. Единственного словца. Заводятся все как один. Бартльбум, Элизевин, падре Плюш, Плассон. И мадам Девериа.

— Бартльбум, не скромничайте, расскажите барышне о вашей затее насчет пределов, рек и всего прочего.

— Она называется Энциклопедия пределов, встречающихся в природе…

— Хорошее название. В семинарии у меня был наставник…

— Дайте ему договорить, падре Плюш…

— Я работаю над ней двенадцать лет. Сложная штука… В общем, я пытаюсь выяснить, докуда доходит природа, точнее, где она решает остановиться. Потому что рано или поздно она останавливается. Это научный факт. К примеру…

— Расскажите ей о цепколапых…

— Ну, это частный случай.

— Вы уже слышали историю о цепколапых, Плассон?

— Видите ли, любезнейшая мадам Девериа, эту историю Бартльбум рассказал мне, а уж я потом пересказал вам.

— Надо же, ну и фразищу вы отгрохали. Поздравляю, Плассон, вы делаете успехи.

— Так что же эти… цепколапые?

— Цепколапые обитают в арктических льдах. По-своему это совершенные животные. Они практически не стареют. При желании цепколапые могли бы жить вечно.

— Чудовищно.

— Но не тут-то было. У природы все под надзором. Ничто от нее не ускользает. В определенный момент, когда цепколапые доживают лет до семидесяти-восьмидесяти, они перестают есть.

— Не может быть.

— Может. Перестают — и все тут. Так они протягивают в среднем еще года три. А потом умирают.

— Три года без еды?

— В среднем. Отдельные особи выдерживают и дольше. Но в конце концов — что самое главное — умирают и они. Научный факт.

— Но это же самоубийство.

— В каком-то смысле.

— И мы должны вот так вот вам поверить, Бартльбум?

— Взгляните, у меня тут есть рисунок… изображение цепколапого…

— Вы были правы, Бартльбум, рисуете вы и впрямь как курица лапой, я, признаться, еще не видывал таких (стоп)

— Рисунок не мой… Его сделал моряк, рассказавший мне эту историю…

— Моряк?

— Обо всем этом вы узнали от моряка?

— Да, а что?

— Поздравляю, Бартльбум, это поистине научный подход…

— А я вам верю.

— Благодарю вас, мадемуазель Элизевин.

— Я вам верю, и падре Плюш тоже верит, правда?

— Конечно… вполне достоверная история, сдается, где-то я уже об этом слышал, наверное в семинарии…

— Чего только не узнаешь в этих семинариях… А дамских историй там не рассказывают?

— Я вот сейчас подумал, Плассон, почему бы вам не сделать иллюстрации к моей Энциклопедии, ведь было бы славно, а?

— Вы хотите, чтобы я изобразил цепколапых?

— Ну, кроме цепколапых, там еще много всего… Я написал 872 статьи, выберете на свой вкус…

— 872?

— Отменная мысль, не правда ли, мадам Девериа?

— В статье Море я бы не давал иллюстраций…

— А падре Плюш сам рисовал для своей книжки.

— Полно, Элизевин…

— Только не говорите мне, что у нас объявился еще один ученый…

— Это чудесная книга.

— Вы что, действительно пишете, падре Плюш?

— Да нет, тут нечто… особое. Это не то чтобы книга…

— Еще какая книга.

— Элизевин…

— Он ее никому не показывает. А книга чудесная.

— Наверное, стихи.

— Не совсем.

— Но близко.

— Песни.

— Нет.

— Ну же, падре Плюш, не заставляйте себя упрашивать…

— Вот именно…

— Что — именно?

— Нет, я насчет «упрашивать»…

— Только не говорите мне, что…

— Молитвы. Это молитвы.

— Молитвы?

— О боже…

— Но молитвы падре Плюша не такие, как все…

— По-моему, неплохо придумано. Лично мне всегда не хватало подходящего молитвенника.

— Бартльбум, ученому не пристало молиться; если он настоящий ученый, ему и в голову не придет (стоп)

— Наоборот! Коль скоро мы изучаем природу, а природа — это не что иное, как зеркало…

— Он написал бесподобную молитву врача. Ведь врач тоже ученый?

— То есть как-врача?

— Она называется Молитва врача, излечившего больного и чувствующего смертельную усталость в тот самый момент, когда исцеленный больной встает на ноги.

— Что-что?

— Таких молитв не бывает.

— Я же сказала: молитвы падре Плюша необычные.

— И что, там все такие?

— Есть названия и покороче, но дух тот же.

— А можно еще какую-нибудь, падре Плюш…

— Я смотрю, и вас на молитвы потянуло, Плассон?

— Ну, взять хотя бы эту: Молитва картавого мальчика или Молитва человека, который падает в овраг и не хочет умирать…

— Ушам своим не верю…

— Разумеется, она совсем коротенькая, всего несколько слов… Или вот еще: Молитва старика, у которого трясутся руки. В общем, в таком роде…

— Что-то невероятное!

— И сколько их у вас?

— Немного… Тут особо-то не распишешься… Хотелось бы, но без вдохновения ничего не выходит…

— Ну, примерно…

— На сегодня… 9502.

— Не может быть…

— Страшное дело…

— Черт возьми, Бартльбум, по сравнению с этим ваша энциклопедия выглядит школьной тетрадкой.

— А как вам это удается, падре Плюш?

— Понятия не имею.

— Вчера он сочинил просто потрясающую.

— Элизевин…

— Нет, правда.

— Элизевин, ради Бога…

— Вчера он сочинил молитву о вас.

Все разом умолкают.

Вчера он сочинил молитву о вас.

Она сказала это, глядя мимо них.

Вчера он сочинил молитву о вас.

Она смотрит куда-то в сторону, и вот уже все обращают туда изумленные взоры.

Сбоку от стеклянной двери столик. За столиком человек с потухшей трубкой в руке. Адамс. Никто не заметил, когда он вошел. Может, только что.

Может, давным-давно.

— Вчера он сочинил молитву о вас.

Немая сцена. Элизевин встает и подходит к Адамсу.

— Она называется Молитва человека, не желающего называть свое имя.

Ласково. Она говорит это ласково.

— Падре Плюш думает, что вы доктор.

Адамс улыбается.

— Временами.

— А я говорю, что вы моряк.

Немая сцена продолжается. Все замерли. Но ловят каждое слово. Каждое.

— Временами.

— Ну а сейчас вы кто? Адамс качает головой.

— Я просто жду.

Элизевин стоит перед ним. В уме у нее наивный вопрос: «Чего ждете?»

Всего два слова. Но ей не удается их произнести, потому что мгновением раньше она слышит про себя отчетливый шепот: Не спрашивай меня об этом, Элизевин. Не надо, прошу тебя.

Элизевин стоит, не издав ни звука, и смотрит в немые, как камни, глаза Адамса.

Молчание.

Адамс поднимает взгляд поверх нее и говорит:

— Сегодня удивительное солнце.

За стеклами, без единого стона, испустили последний вздох туманы и зазвенел ослепительно-прозрачный воздух воскресшего из пустоты дня.

Берег. И море.

Свет.

Северный ветер.

Бесшумные приливы и отливы.

Дни. Ночи.

Литургия. Если присмотреться — застывшая литургия. Застывшая.