Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу - Капю Алекс
Вдобавок будничная работа в музыкальном магазине наводила на супругов скуку; им и во сне не снилось, что жизнь коммерсантов может быть настолько однообразной. И потому они испытали благодарность к дочери, когда по возвращении она взяла ответственность на себя. Лаура ходила с поручениями и драила стекла витрин, утром подметала тротуар, вечером после закрытия натирала паркет, а утром в понедельник четвертой недели взяла за завтраком ключ от магазина и сказала родителям, что они могут не спешить с утренним туалетом и даже спокойно пойти в кофейню почитать газету. Они так и сделали. Наутро опять пошли в кофейню, на другой день тоже и в скором времени появлялись в магазине лишь перед самым закрытием, переложив всю торговлю на дочь.
Лаура не возражала. Она предпочитала быть одна, ведь в таком случае могла действовать по собственному усмотрению, да и работы в магазине было немного. В тихие утренние часы она, став в позу за прилавком, распевала гаммы. После обеда садилась на стул у входа, на освещенном солнцем тротуаре, курила сигареты и наблюдала за суматохой в порту. Когда приходил клиент, она следовала за ним в сумрачный магазин и разыскивала нужные ноты. Большинство клиентов составляли эмигранты, которые перед большим плаванием за океан наскоро запасались толикой музыкальной родины. Моцарт, Шуберт, Вивальди, Шопен, Бах, Бетховен, Малер. А иные брали с собой в дорогу еще и губную гармонику.
Лаура могла исполнить почти любое их желание, магазин предлагал широкий ассортимент, а складские запасы, доставшиеся д’Ориано от предшественников, казались неисчерпаемыми, обновлять их пока что не требовалось. Поскольку же не было расходов ни на закупки, ни на аренду, ни на жалованье, всю выручку Лаура могла записывать в прибыль. Это весьма упрощало бухгалтерию.
При Лауре оборот утроился, она оказалась хорошей продавщицей. Встречала покупателей с одинаковой деловитой приветливостью и с большинством могла поговорить на их родном языке. Кроме того, она прекрасно ориентировалась в магазине и уверенно доставала с полок все, что нужно. Если клиент уходил из магазина довольный, она провожала его взглядом, пока он не исчезал в людском потоке, и воображала себе, как он поплывет с ее нотными листами за океан и поселится где-нибудь в джунглях, в саванне или в торговой фактории на краю света, как день-деньской будет исполнять какие-то обязанности, а вечером при свете коптящей керосиновой лампы под ночные крики шимпанзе весь в поту станет разучивать Моцарта, Шуберта или Шопена, многие сотни часов, пока однажды тяжелобольной, богатый как Крёз или вконец разочарованный не вернется на старую родину.
Примечательно, что большинство клиентов музыкального магазина отличались исключительно хорошими манерами. Это не имело касательства к их музыкальным наклонностям – во все времена именно среди музыкантов хватало отъявленных грубиянов и ребячливых простофиль, – но было связано с предстоящим отъездом. Лаурины клиенты вели себя очень вежливо, потому что уезжали в эмиграцию и видели перед собою цель, которой не хотели навредить ненужной склокой. Вот и старались не бросаться в глаза и нигде не вызывать возмущения.
У себя на родине они, вероятно, были совершенно заурядными, грубоватыми деревенскими хлыщами и в вольготном тепле отцовского свинарника чувствовали себя сильными и неуязвимыми, а потому не испытывали необходимости проявлять к ближним особую вежливость. Однако затем по той или иной причине покинули дом, за большие деньги купили билет на пароход и, пока не вышли в открытое море, предпочитали по возможности избегать всего, что может помешать им подняться на борт.
Они не устраивались вздремнуть на скамейках в общественных парках и не топили боль разлуки в анисовой водке, а если продавец сигарет обманывал их со сдачей, шума не поднимали, не возмущались. Входя в магазин Лауры, говорили тихо и свои желания высказывали с улыбкой и в просительной форме, торговаться никогда не пытались и неизменно платили наличными. И никому из них в голову бы не пришло в последнюю минуту ограбить магазин, поставив на карту свое место на эмигрантском судне.
Наряду с эмигрантами заходили постоянные покупатели из местных – несколько гимназистов, учительница музыки, две-три пожилые дамы. Правда, иной раз вдруг заявлялся какой-нибудь моряк, делал вид, будто интересуется музыкой. Тогда Лаура знала, что ее ожидают пренеприятные пятнадцать минут. Ведь судовые команды по-прежнему состояли из тех хромоногих, седобородых и беззубых мужиков, которых после мировой войны вытащили из богаделен на замену погибшим молодым матросам.
Эти старики не делали Лауре комплиментов и не приглашали ее на эспланаду выпить бокальчик джина с шипучкой, как поступили бы молодые, нет, они отпускали сальные шуточки и требовали показать им сотни нотных листов, но никогда ничего не покупали. Гоняли Лауру от одной полки к другой, снова и снова вверх по лесенке, чтобы как следует рассмотреть ее ножки и декольте и, глядишь, узловатыми пальцами все-таки цапнуть ее за юбку. Если это им не удавалось, они сплевывали на паркет жеваный табак, отпускали напоследок еще одну грязную шуточку, которая, пожалуй, была худо-бедно под стать прошлому веку, а уж потом, топоча, ковыляли к выходу.
Остерегаться нужно не молодых матросов, а стариков, это Лаура быстро усвоила. Молодые матросы – народ бесхитростный, с ними всегда ясно, что они замышляют. Эти юнцы просто шатались толпой по кабакам, норовили выпивать подольше да побольше, а под конец, если подворачивалась возможность и хватало деньжат, еще и малость заняться с кем-нибудь любовью, где-нибудь и как-нибудь.
Опасны были старые матросы, прошедшие огонь, воду и медные трубы и за долгую матросскую жизнь на себе изведавшие все коварство и подлость окружающего мира. Большинство вечерами оставалось на борту трухлявых деревянных посудин и рано ложилось спать, чтобы увидеть во сне лучшие времена, которых, пожалуй, никогда не знало. Но кое-кто с наступлением ночи приободрялся, тащил свои хилые кости вниз по сходням на набережную и нырял в темные переулки квартала Вьё-Пор. Неугомонные, безрассудные, непримиренные – по-настоящему опасные типы.
Эти старики матросы никогда толпой не ходили, всегда поодиночке. Они могли приветливо поздороваться со старой дамой и мимоходом вмиг перерезать горло собачке, которую она вела на поводке. Простые удовольствия юности их уже не удовлетворяли. Если они снимали проститутку, то лишь из наслаждения мыслью, что наградят ее болезнью, которая десятилетиями превращала для них малую нужду в адскую муку. А если слонялись по портовым кабакам, то не желали петь и смеяться, как молодежь, а поджидали случая сызнова отрезать кому-нибудь ухо или выбить глаз.
Лаура все это знала. Пройдет еще несколько лет, пока новые пароходы привезут в Марсель молодых, здоровых матросов, а до тех пор ей надо остерегаться стариков. С наступлением сумерек она ставила стул в круг света от уличного фонаря, где ее было видно издалека, а когда ночью, случалось, выходила за сигаретами или за лауданумом для матери, избегала тесных переулков, держалась газовых фонарей на больших бульварах.
В Париже Лаура, напротив, остерегалась не стариков, а как раз молодых мужчин. На парижских улицах при виде старика можно было исходить из того, что он не новоприезжий, а прожил в этом городе огней не один десяток лет. Раз человеку удалось так долго продержаться, значит, нашел он себе местечко на свете. Имел ренту и квартиру, а при толике везения и жену, которая жарила ему говяжий шницель и в случае чего могла почесать спину; если он ничего такого не имел, то все же располагал спальным местечком под мостом и собственным методом ежедневно добывать себе кусок хлеба, ветчину да красное вино. Впрочем, парижские старики сами каждый день диву давались, что вообще еще живы после всех войн, кризисов и восстаний минувших десятилетий, а потому никого не обижали и радовались, когда их оставляли в покое.
Старики в Париже были безобидны, зато ох как опасна была молодежь – десятки тысяч бездомных, осиротевших, отчаявшихся парней, они выбрались после войны из окопов Европы и теперь гонимые своими призраками скитались по городу. У многих и через десять лет в глазах плескался ужас, многие остались заиками, по-прежнему дрожали от страха и ночами не могли спать, и все они терзались голодом, жаждой, алчностью и не жалели ни себя, ни других.
