Эффект Сюзан - Хёг Питер

Но тут я ставлю стакан с мятным чаем обратно на стол. Что-то не так.

Я снова провожу рукой по стене и кончиками пальцев нащупываю небольшую выпуклость. Возможно, это всего лишь сотые миллиметра, невидимые в лунном свете, но ощутимые: нервы пальцев улавливают неровности в несколько микрон.

Приношу торшер, ставлю его вплотную к стене и включаю. Теперь видна слабая тень. Вдоль прямой линии, начинающейся в метре от пола и идущей почти до потолка.

Сняв обувь, я на цыпочках иду к себе, в кабинете достаю из ящика стола монтажный нож, лупу с подсветкой и маленькую звездообразную отвертку. Потом из котельной приношу большую стремянку, очень полезную когда приходится мыть мансардные окна. Вернувшись в гостиную, не сразу нахожу неровность, настолько она невелика.

Делаю аккуратный надрез вдоль тени. Стена легко поддается, она еще не совсем затвердела. Я принюхиваюсь. Пахнет тем, чем и должно пахнуть — недавно положенной акриловой шпаклевкой.

Счищаю замазку отверткой, под ней обнаруживается провод. И это не какая-то обычная электропроводка, а тканевая лента, тонкая, как бумага, шириной полтора миллиметра с проводником из меди.

Я пытаюсь вытащить ленту из стены, она идет к самому потолку, я тяну, с потолка сыплется краска, провод приклеен вдоль одной из деревянных арок и залит лаком из баллончика, того же цвета, что и потолок.

Ставлю стремянку, фиксирую ножки и взбираюсь наверх. С верхней ступеньки можно дотянуться до мансардных окон. И до крепления светильника на потолке.

Я снимаю с потолочной розетки крышку. Под ней обнаруживается маленькая пластиковая коробочка размером менее полутора сантиметров на сантиметр. Я беру ее и спускаюсь к обеденному столу; коробочка все еще подключена к плоскому проводу. Разглядываю ее в лупу.

В дверь стучат. Или, точнее — легонько постукивают, как синички в кормушке у кухонного окна. У меня обрывается сердце. Я накрываю коробочку диванной подушкой, выхожу в прихожую и открываю дверь.

Передо мной стоит Дортея Скоусен, наша соседка.

— Я увидела свет в окнах, — говорит она, — надеюсь, все в порядке. Вы вернулись на пять месяцев раньше.

Ивихисвай спускается вниз к Скоусховед. Когда-то, в доисторические времена, это была узкая дорожка между рыбацкими фахверковыми домиками с побеленными стенами и развешенными на просушку сетями в садах. Сейчас участки застроены домами, похожими на свадебный торт, с тех пор как сколотившие себе состояние на военных поставках нувориши возвели себе летние резиденции вдоль Странвайен и назвали их «Виллы Палермо». Или такими амбициозными архитектурными шедеврами, как наш дом. Дортея и Ингеман — исключение. Они по-прежнему живут в рыбацкой хижине.

В этом доме они жили, когда мы сюда переехали, и в этом доме они будут жить до тех пор, пока их не вынесут отсюда, что, очевидно, произойдет довольно скоро: ему девяносто, а ей за восемьдесят.

Несмотря на все опасения и вопреки всем ожиданиям, они приняли нас в свои сердца. Они настоящие бабушка и дедушка Тит и Харальда.

Когда кто-то принимает тебя в свое сердце, это не всегда дается легко. Я никогда не чувствовала себя с ними совершенно спокойно, особенно с Дортеей. Возможно, дело в том, что они все про нас знают. Именно они присматривали за детьми, когда мы с Лабаном проходили курс семейной терапии. Когда нам надо было ездить в банк продлевать кредиты. Именно они открывали дверь королевскому судебному исполнителю, когда у нас дважды проводили опись имущества.

Так что им не просто что-то известно, они знают всё, как всегда знают всё люди, которые занимаются вашими детьми. Маленькие дети в любой ситуации становятся отражением родительских проблем, как бы глубоко они ни были запрятаны.

В довершение всего и Дортея, и Ингеман совершенно не похожи на нас. Да, они живут в соседнем доме. Но в действительности они живут в другой галактике.

При этом они понимают меня, вот в чем загадка, особенно меня понимает Дортея, я это чувствую, она всегда смотрит на меня с каким-то участливым, но пристальным вниманием. И сейчас тоже.

— Все в полном порядке, — заверяю ее я. — Мы вернулись немного раньше из-за неотложных дел.

Она смотрит поверх моей головы, в прихожую. Я боюсь, что она может увидеть и то, что я делала в гостиной, может, у нее почти рентгеновский взгляд.

— Со стороны ваших друзей было очень мило подготовить дом к вашему приезду.

— Да, очень мило.

— Они проверили и всю электрику. Ингеман наблюдал за ними из своей «каюты». Они опустили жалюзи. Но ему все было видно через мансардное окно. В подзорную трубу.

Она протягивает мне стеклянную баночку. В ней жареный миндаль. Такую баночку они дарили нам каждое Рождество на протяжении всех пятнадцати лет, что мы здесь живем. Миндаль идеальный. Дортея, должно быть, владеет каким-то алхимическим секретом, она может так кристаллизовать сахар, что вокруг орехов получается идеально прозрачная, гомогенная оболочка, словно это семь слоев корабельного лака.

— Четверо мужчин и женщина. Двое полчаса провели в гараже.

— Наверное, они заряжали аккумуляторы автомобилей.

— Да, так оно и было. И одновременно они привинтили какую-то плоскую коробочку позади аптечки.

Она моргает. Самое ужасное, самое-самое ужасное, это то, что она, как и я, — пролетарий. Но если я попыталась преодолеть свою судьбу, она всегда принимала свою.

— Желаю вам хорошей и спокойной ночи.

Это ее ритуальное прощание.

— И тебе тоже, Дортея. И поцелуй от меня капитана.

Когда я возвращаюсь в гостиную, я вижу за столом Лабана.

14

Он в халате и тапочках. Подушку с пластиковой коробочки он убрал.

В кладовке я отыскиваю футлярчик с часовыми отвертками и пинцет. Открываю коробочку.

Достаю изнутри черную бусинку и кладу ее на стол. Рядом с ней серый диск, маленький и тонкий, словно это оттиск на бумаге. Я разглядываю их через увеличительное стекло. Бусина — это линза, линз такого размера я еще не видела. Диск — это микрофон. За ним находится светофильтр, я снимаю его пинцетом. Под ним фотоэлементы. Дальше — процессор, рядом с ним передатчик, возле передатчика — печатная плата, настолько маленькая, что даже через лупу невозможно рассмотреть все дорожки. Один из контуров длиннее остальных, похоже, это антенна. Рядом с платой стабилизатор напряжения. И парочка крошечных литиевых батареек — даже и не представляла, что такие существуют.

— Это камера, — объясняю я. — И микрофон. Предполагаю, что устройство записывает изображение и звук несколько минут, затем сжимает их и отправляет в виде очень короткого сигнала. Это затрудняет отслеживание. И экономит электроэнергию. Такие маленькие батарейки быстро садятся.

— Почему тогда они не подключились к потолочным проводам?

Это спрашивает Харальд, они с Тит стоят в дверях, в пижамах.

Мы с Лабаном смотрим друг на друга.

— Мы с вашим отцом сами тянули электропроводку, — отвечаю я. — А когда уже закончили покраску, обнаружили, что забыли подвести провода к потолочной розетке. Я хотела все переделать. Но тогда я была беременна, я была размером с дом. И ваш отец категорически мне это запретил. Он сказал, что если какой-нибудь дзенский подмастерье завершил работу и она оказалась совершенной, то самому мастеру следует где-то что-то нарушить. Капнуть краской или мазнуть кистью. Только боги совершенны. Совершенство не для человека. Была такая же ночь, как и сегодня, когда мы это поняли. Сначала мы чуть было не поругались. А потом пришли к такому решению. Эта потолочная розетка всегда была без питания. Это нелепая человеческая ошибка.

— Они поняли это, когда подбирали место для камеры, — объясняет Лабан. — Ее надо было поместить так, чтобы было видно всю комнату.

— Тогда они проделали эту канавку, — продолжаю я. — И замазали ее шпаклевкой. Не самое правильное решение. Поэтому я и обратила на это внимание. Видимо, они спешили.