На край света (трилогия) - Голдинг Уильям
– Я понял, сэр. Можете не продолжать. Я немедленно сделаю то, что вы просите, и с большим удовольствием…
– Но не поспешно, а с осмотрительностью, мой мальчик, то есть мужчина, конечно же.
– Надеюсь, сэр. Хотя «Эдмунд» звучит лучше.
– Не пристало юнцу нестись по коридору, размахивая листом бумаги, словно… словно он…
– Лейтенант Бене? Я буду осторожен.
– И – Эдмунд, вы прекрасно читаете.
– Спасибо, сэр.
– Не хуже миссис Преттимен. Впрочем, она не знает греческого – язык античности слишком сложен для женского ума.
– В случае с миссис Преттимен я в этом сомневаюсь, сэр. Есть ведь и весьма образованные особы. Однако я вас понял. И должен сказать, рад и польщен, что могу скрасить невеселые часы, сидя у вашей постели. А теперь прошу прощения, но…
– Заходите в любое время – если я, конечно, не сплю.
Я ушел в смешанных чувствах, главным из которых, как ни странно, была радость. Именно радость с тех пор и ассоциировалась у меня с этой парой. Я вспомнил мисс Чамли – не только милейшую, но и самую здравомыслящую из девушек! – и осознал, что она согласится со мной в том, что Преттимены располагают к себе, но заблуждаются, в то время как я…
Что сказать? Какую бы чепуху ни нес мистер Преттимен – а мне не всегда удавалось убедить себя в том, что это чепуха, – слушатель уходил от него взбодрившимся, окрыленным, чувствуя, что вот она, правда: мир велик и прекрасен, а испытания духа и тела – лучшее, что в нем есть. Чувство это, однако, быстро рассеивалось, вытесняясь другими мыслями и событиями.
Так началось самое странное из приключений, выпавших на мою долю за время нашего долгого путешествия. Корабль наш, потрепанный, но подгоняемый крепким и не очень порывистым ветром, спешил к востоку, к цели, а жизнь моя освещалась общением с этой парой – парой, потому что миссис Преттимен временами приносила стул и сидела рядом, слушая мое чтение. Преттимены отличались ото всех, кого я встречал раньше. Он – слишком обстоятельный и дидактичный, но совсем не смешной, не считая разве что привычки вскипать по любому поводу. Разум его свободно странствовал во времени и в пространстве, не говоря уже о мире книг! Она всегда следовала за супругом, не боясь, однако, спорить с ним и временами затрагивать такие сферы, о которых мы и не помышляли! Монаршая власть, наследственные привилегии, опасности демократии, христианство, семья, война – иногда мне казалось, что я сбросил свое воспитание, как воин сбрасывает доспехи, и стою перед ними обнаженный, беззащитный, но свободный!
Подремав вечером несколько часов, я заступал на вахту, где испытывал новые идеи на Чарльзе, с его абсолютной прямотой и честностью. Неожиданно обнаружилось, что никогда раньше я не анализировал мысли. Читать Платона, не задумываясь над его идеями! Звучит невероятно, и все же раньше я никогда ничего подобного не делал.
(17)
Не прошло и двух дней с тех пор, как я сблизились с Преттименами, а Чарльз заметно переменился, стал более молчалив. Поначалу я решил, что друг мой озабочен состоянием корабля, но вскоре понял: он расценивал мое внезапное расположение к нашему философу, как нечто странное, если не сказать ненормальное. Сам Чарльз не склонен был к обобщениям. Он не желал осмысливать идеи свободы, равенства и братства, напротив – отрицал эти модные веяния, особенно после их насаждения среди галльской расы посредством гильотин и злобного корсиканца! Чарльз мыслил практически.
– Если вы будете носиться с подобными идеями, Эдмунд, да еще так, словно вы их одобряете, вы испортите отношения с губернатором колонии.
Честно говоря, на своем месте Чарльз был хорош. В отличие от меня, его убеждения подкреплялись огнем веры. Преттимену же придавала силы борьба с социальным неравенством и неприязнью. Через несколько дней после того, как я начал читать Преттимену, я попенял Чарльзу неразговорчивостью и был буквально сражен его ответом:
– Вы отдаляетесь от меня, Эдмунд, только и всего.
Я схватил его за руку.
– Нет! Никогда!
Тем не менее Чарльз был прав. Я по-прежнему испытывал к нему привязанность и был готов для него на все, но в свете нового мира, открытого для меня Преттименом, Чарльз стал – уменьшаться. Я все так же ценил его открытую и честную натуру, его смекалку, неустанную заботу о корабле, борьбу с ревностью и обидой, приверженность морским традициям, которые не позволяли ему осуждать капитана, даже когда тот был неправ! Меня восхищала его природная доброта. «Разве этого недостаточно?» – говорил я себе, вспоминая, как он нашел для меня сухую одежду: на нашем насквозь отсыревшем судне это казалось чудом. Именно в те дни я осознал, что четырьмя часами вахты он ловко избавил меня от еженощных кошмаров в жуткой каюте. Я припомнил Главка и Диомеда: медные доспехи, которые Чарльз отдал мне, и золотые, которые, по моим уверениям, достанутся ему! Но единственные доспехи, которые Чарльз сочтет золотыми, – пост капитана!
Нет, я не сомневался в храбрости Чарльза, в его умении хлопотливо и неустанно заботиться о судне, но я с трудом представлял Чарльза на месте капитана, командира военного корабля, короче – на месте человека, на котором лежит ответственность за судьбу мира!
Своими сомнениями я поделился с мистером и миссис Преттимен. Преттимен предложил мне «раскрутить», как он выразился, ситуацию в обратную сторону, и я понял, что наобещал больше, чем мог и должен был предложить. Помочь мне Преттимен отказался.
– Вы, разумеется, должны делать то, что считаете нужным. Если вы всерьез полагаете, что он недостоин поста капитана, следует так ему и сказать.
Ну как я ему скажу?! И кто я буду после этого? Теперь на ночных вахтах молчали оба – я и Чарльз. Ах, это путешествие, на которое я когда-то смотрел как на развлекательную прогулку! Сколько на нашей утлой посудине сложностей, сколько работы для ума и сердца, сколько волнений, грустных открытий и уроков, банальных трагедий и печальных комедий! Сколько не очень-то приятного самокопания! Не в силах решить, что же делать, я дошел до того, что воображал, как в будущем, когда мой протеже обнаружит свою полную неспособность к командованию судном, кто-нибудь скажет: «А ведь мы его взяли по рекомендации Тальбота, представляете?» Временами я мрачно думал, что единственное человеческое качество, которому нет предела, – моя низость.
Тягостные размышления были прерваны очередным событием, а именно определением долготы. Лейтенант Бене и капитан погрузились в разбор какой-то замысловатой теории навигации, однако я почти не обращал на них внимания. Последние новости сообщил мне угрюмый Боулс. В лужице воды, разлитой на столе, он наглядно показал вставшую перед капитаном задачу. Рано или поздно судно доберется до нового континента. И хотя известно, что лежит у нас, так сказать, по правому и левому борту, мы понятия не имеем, что у нас перед носом и за кормой! Иными словами, если не определить долготу, то возникает риск врезаться в берег раньше, чем мы его заметим! В плавании эта проблема решается следующим образом: корабль двигается вперед только при свете дня, а с наступлением темноты судно ложится в дрейф. Безусловно, капитан Андерсон не мог позволить подобной роскоши, учитывая, что экипаж сидел на полуголодном пайке, да и эту еду могли проглотить лишь те, кто сохранил здоровые зубы. Ко всему прочему, не было уверенности, что циркумполярное течение донесет нас до цели. Тем не менее лейтенант Бене по-прежнему уверял, что определит долготу без хронометров. Я оставил на время свою к нему неприязнь и, зная часы его вахты, решил дождаться Бене на своем излюбленном месте.
– Мне надо с вами поговорить, сэр.
– Это что – вызов?
– Пока нет…
– А, так, значит, мы снова разговариваем?
– Я насчет хронометров и долготы…
– А я-то думал – насчет пистолетов. Боже мой, мистер Тальбот, вы полагаете, что капитан Кук вышел в плавание с хронометром?
– Ну конечно!
– А вот и нет!
