Сиротка. Слезы счастья - Дюпюи Мари-Бернадетт

– Хорошо, иду…

Жослин проводил их взглядом и уселся в свое любимое кресло. Покачав затем головой, он сказал своей старшей дочери:

– «Светлое существо лучезарной красоты, которое будет моим потомком и унаследует мой природный дар». Так написала моя бабка. Черт побери, эти слова вполне соответствуют действительности, однако я боюсь, что Кионе тоже придется помучиться, когда она станет взрослой.

– Она и так уже взрослая, папочка, – ответила Эрмин.

Она подошла к пианино и, нажимая на клавиши из слоновой кости, извлекла из них простенькую мелодию, играть которую ее несколько лет назад научил Ханс Цале, а затем стала еще и тихонько напевать:

– Почему ты это поешь? – спросил Жослин, зажигая свою трубку.

– Сама не знаю. Эта мелодия пришла мне на ум – только и всего.

Резервация Пуэнт-Блё, четверг, 31 августа 1950 года

В этот день в резервации, расположенной на самом длинном мысе, выдающемся далеко вглубь озера Сен-Жан, дул сильный ветер, однако небо было голубым и безоблачным. Оно отражалось в озере, по поверхности которого бежали волны. Киона со сжимающимся сердцем смотрела на домики, обшитые досками, и на полотняные палатки, которые были установлены здесь много лет назад и которые периодически ремонтировали, но никогда не сворачивали. Киона приезжала сюда в первый раз в прошлое воскресенье – приезжала вместе со своей бабушкой Одиной.

«Маштеуиатш! Это имя такое ласковое, такое певучее!» – подумала Киона, бросая печальный взгляд на старую школу резервации Пуэнт-Блё, которую еще с начала столетия содержали церковники из Шикутими, считавшие своей священной обязанностью обучать маленьких «дикарей». Однако в эту школу пошли не все дети индейцев монтанье, и поэтому Овид Лафлер открыл свою частную школу, чтобы учить читать и писать все еще неграмотных маленьких индейцев в надежде на то, что они смогут затем пойти в начальную школу.

«Моя мама приводила меня сюда, когда я была маленькой? Что-то я этого не помню, хотя память у меня прекрасная! Тала-волчица не любила ни это учреждение бледнолицых, ни слово “резервация”».

Киона была сейчас одета в бежевые полотняные штаны и просторную зеленую рубашку. Она, полная недобрых предчувствий, шла между бараками, вызывая интерес у малышей и их матерей. «Они знают, кто я такая, – подумала она. – Я это чувствую, я это знаю. Великий Дух, почему я всегда избегала этих мест, где живет мой народ, изнывающий от ностальгии? Я презирала Овида, а он ведь, между прочим, пытается сделать что-то полезное для индейцев монтанье, моего народа».

Подойдя к сооружению из длинных жердей и больших кусков полотна, Киона остановилась. Она так сильно разволновалась, что во рту у нее пересохло. К ней направилась какая-то женщина, одетая в платье из серой хлопчатобумажной ткани. Ее длинные черные волосы были заплетены в косы. Эта женщина заговорила с Кионой на французском языке.

– Наку тебя уже заждался, Киона. Пожалуйста, заходи. Я приготовила чай. Есть и просто питьевая вода. Я оставлю вас одних.

– Благодарю тебя.

Чувствуя неловкость перед тем, кого ей хотелось называть своим прадедушкой, Киона скользнула в вигвам. В нем, поджав свои тощие ноги, сидел на ковре старик. В руках с пергаментной кожей он держал ожерелье из маленьких ракушек. Он посмотрел на Киону своими блестящими и проницательными черными глазами, которые казались молодыми вопреки множеству морщин, покрывавших его лицо с орлиным носом.

– Я рада снова тебя видеть, Наку, – прошептала Киона на языке монтанье.

– Почему же ты дрожишь? Садись передо мной и дай мне выпить воды, – ответил старик на том же языке.

Киона поспешно опустилась на колени, наполнила металлический стакан водой и дала его Наку. Он сделал глоток, отставил стакан в сторону и затем протянул Кионе ожерелье, которое он держал теперь своей левой рукой.

– Я сделал для тебя много подобных ожерелий, Киона. Я делал их каждый раз, когда твоя мать Тала приходила ко мне и просила: «Помоги моему ребенку, почтенный Наку, защити его от духов из потустороннего мира, которые его терзают». Мне было жаль Талу. Моя внучка обладала мужеством и гордым сердцем волчицы, но вышла замуж за бледнолицего.

Старик замолчал и пошевелил губами так, как будто жевал какую-то невидимую еду.

– Тала доставила мне много неприятностей. А ей самой доставляла неприятности ее красота. Ты пришла ко мне в том возрасте твоей жизни, в котором хочется узнать побольше про других людей и про саму себя. Ты правильно делаешь, что торопишься: этой зимой я усну навсегда. Шоган тоже просил у меня ожерелья и амулеты, и всегда для тебя, Киона. Этим летним днем я наконец-то увидел тебя такой, какой ты стала, – красивой молодой женщиной. Но я недоволен. Твои волосы! Зачем ты подрезала свои волосы? Я в своих снах всегда видел тебя с длинными косами – косами цвета заходящего солнца.

– Я сделала это для того, чтобы саму себя наказать! Это было жертвоприношение.

Киона сделала глубокий вдох, пытаясь успокоить свое бешено колотящееся сердце. Рядом с Наку она была лишена энергии, своего ясновидения и воли. Этот человек вот уже несколько десятилетий славился своей шаманской силой и видениями, которые случались с ним как во сне, так и наяву. Он, без всякого сомнения, знал о ней, своей правнучке, буквально все, однако ему, похоже, хотелось, чтобы она откровенно рассказала о себе сама. Поэтому Киона – обстоятельно и ничего не опуская – поведала Наку обо всем том, что произошло с ней в июле, начиная со своего побега с Делсеном и заканчивая преждевременной кончиной Шарлотты. В ходе своего рассказа она, однако, задала ему один конкретный вопрос, который еще никому задавать не осмеливалась.

– Ты спрашиваешь у меня, почему у тебя было видение о том, как твою мать насилует бледнолицый, когда за тобой гналось дитя демонов? – пробормотал старик. – Тала показала тебе его, чтобы дать силы, необходимые для борьбы со злом и для победы над ним. Это произошло давно, на берегу Перибонки, когда твой брат Тошан был еще совсем маленьким. Один бледнолицый взял ее силой, угрожая ей ножом. Ее муж – высокий ирландец – об этом не узнал, но я отправил Махикана – одного из самых смелых мужчин моего народа – наказать виновного. Ты должна это правильно понять, Киона. Врать, скрывать свои раны – это нехорошо. Тале-волчице нужно было бы рассказать о том случае своему мужу. Он разобрался бы с обидчиком сам.

Киона, ошеломленная этим откровением, сказала растерянно:

– Однако мне следовало бы узнать об этом намного раньше. У меня никогда не было никаких видений на этот счет. Наку, зачастую тяжело жить с тем природным даром, которым я обладаю, и порой очень трудно вдруг оказываться на время лишенной этого дара, причем непонятно почему. Мне хотелось бы иметь возможность управлять этим даром, который все называют сверхъестественными способностями.

– Дай мне еще воды, малышка. Когда много говоришь, начинает хотеться пить.

Киона посмотрела на своего дедушку пристальным взглядом, и ей не поверилось, что он и в самом деле умрет следующей зимой. «Я бы это предчувствовала!» – подумала она.

– Не в том беспокойном состоянии, в котором ты сейчас, – ответил старик.

Произнося эти слова, он улыбнулся, обнажив свои десны, на которых уже не хватало многих зубов.

– Ты прочел мои мысли, – сказала Киона, не испытывая большого удивления.

– Я читаю их с того момента, как ты пришла сюда. Тебе не терпится раскрыть мне свой секрет, но ты боишься это сделать.

– Твой рассудок наглухо закрыт, – посетовала девушка с таким видом, как будто Наку ее коварно перехитрил.