Красный ошейник - Руфен Жан-Кристоф

Он отвел ее на ту половину, что выходила на задний двор, туда, где на небольшой террасе стояли садовые стулья. Здесь, снаружи, она выглядела более уместно, чем в гостиных с оштукатуренными под мрамор стенами.

Он попросил принести кофе. Она отказалась от всего. В этом отказе чувствовалось доведенное до предела нежелание брать что бы то ни было из рук тех, кого она считала врагами. Такой принцип в более умеренной форме выглядел бы заслуживающим уважения и даже таящим некую опасность. Но в крайнем своем выражении и притом по отношению к самым малозначительным вещам казался забавным и даже ребячливым.

Валентина поставила корзину на пол и для виду порылась в ней, стараясь сохранить самообладание. Когда служанка принесла Лантье кофе и они остались одни, она без всяких преамбул перешла к делу, сердито глядя на следователя:

– Ну ладно, да, я хочу его видеть. И хочу, чтобы он это знал.

– Я говорил ему, но… – тихо ответил Лантье.

– Разумеется, он сказал «нет». Но нужно, чтобы вы передали не только это.

Она произнесла это тем же нежным тихим тоном, что и Лантье. И этой простой интонации было достаточно, чтобы оттенить ту ярость, что поднималась в ней при мысли об армии.

– Что конкретно вы хотите, чтобы я ему сказал?

– Что я должна его видеть. Что так надо. И что я этого хочу.

– Положитесь на меня. Я лично приду к вам передать его ответ, если он согласится.

– В этом нет необходимости.

– Почему?

– Я буду дожидаться в городе.

Лантье удивленно вздернул бровь.

– Я знакома с одной торговкой-зеленщицей, она продает овощи на рынке неподалеку от нас. Она приютит меня на столько дней, сколько понадобится. Она живет сразу за рынком.

– Отлично.

– Он имеет право получать письма?

– Да, но надзиратель вскрывает их и читает.

– В таком случае придется передать на словах… – прошипела она. Валентина встала и, подхватив свою корзину, уперла ее в бедро, как прачка. – Скажите ему, что, когда он вернулся, понял все неправильно. Это был товарищ.

– Вы хотите сказать, что он…

– Я не к вам обращаюсь, а к нему. Только к нему.

Девушка смутилась, и это так отличалось от обычной для нее сдержанности. Едва попрощавшись с Лантье, Валентина стремительно ушла. Он не пытался ее удержать.

Прибыв в тюрьму, чтобы принять последнюю исповедь Морлака, следователь был поражен тишиной, царившей на площади. Вильгельма и след простыл, лая больше не было слышно. Лантье спросил у Дюжё, что стало с собакой.

– Пес дошел до ручки, шутка ли столько лаять без передыху! Этой ночью он наконец заткнулся. При свете луны я увидал, что он лежит вытянувшись вон там. Я решил, что он околел. Сказать по правде, меня бы это не расстроило. Но нынче утром сиделка, которая принесла суп, рассказала мне новости.

– Ну и где он? Вы ведь знаете, этот пес важен для моего расследования. Это существенный момент правонарушения. Он вроде как соучастник или вещественное доказательство.

– Собака находится напротив, в одном доме. Видите улочку, что отходит наискосок от площади? Вот там, на первом этаже. Первая дверь.

– Вы ходили туда?

– Я не имею права покидать свой пост.

– Да, верно. В таком случае я отправлюсь туда сам.

Лантье пересек площадь, гадая, зачем он выдумал насчет вещественного доказательства. Вполне можно было судить Морлака, не выставляя его пса перед трибуналом. Все зафиксировано в жандармском протоколе, а его собственный рапорт о расследовании дополнит протокол. Истинная причина была куда глупее. Ему хотелось увидеть этого пса. Пытаясь разобраться, что произошло на самом деле, он преследовал личный интерес. Сообразив это, Лантье улыбнулся, но все же решил, что не станет поворачивать назад.

Указанный Дюжё дом представлял собой низенькую хибару, зажатую между двумя доходными домами. Эта развалина уцелела от прежнего квартала лачуг, понастроенных еще в ту пору, когда на месте нынешнего города была деревня – цепочка одноэтажных домишек, вытянувшихся вдоль дороги. Дверные косяки были выложены камнем, вверху на перемычке виднелась неумело высеченная полустертая дата: 1778.

Лантье стукнул бронзовым дверным молотком в форме руки. Тотчас в доме откликнулась женщина, крикнувшая: «Войдите!» Он оказался в темной прихожей, откуда попал в маленькую гостиную. Запахи затхлости от потертых ковров и застывшего жира впитались в занавеси и обивку кресел. Судя по спертому воздуху, в этом закутке понятия не имели о теплых деньках. В обычную погоду, то есть на протяжении всего года, комната никогда не проветривалась. Да и открывались ли тут вообще окна!

Гостиная была так плотно заставлена мебелью, что двигаться здесь можно было с трудом. В центре стоял маленький овальный столик. Между ним и мраморным камином с нависающим колпаком умудрились втиснуть большой диван. На этом диване, прямо на покрывале, наброшенном наспех, чтобы защитить гобеленовую обивку, лежал Вильгельм.

На фоне бледно-розовой ткани пес в самом деле выглядел совсем скверно. Лантье, видевший его на ярко освещенной площади, не отдавал себе отчета, как он исхудал. Резко обозначившиеся ребра, впалый живот, тяжелое дыхание, со свистом вырывавшееся из грудной клетки. На тусклой, с проплешинами шерсти виднелись шрамы. Совершенно выбившийся из сил пес медленно смежил веки, он даже не поднял голову, когда следователь подошел к нему, чтобы погладить.

– Видите, в каком он состоянии? Бедное животное…

Старуха, произнесшая эти слова, передвигалась по комнате, держась за мебель. На ней был парик, который она не потрудилась как следует закрепить, так что он съехал набок, как берет.

– Я подкармливала его каждую ночь. А соседи приносили ему попить, но он лаял не смолкая в такую жару, это его доконало.

Лантье кивнул. Присев на валик дивана, он гладил пса по холке, как тогда на площади. Вильгельм закрыл глаза, дыхание его стало чуть спокойнее.

– Вы, наверно, ветеринар? Вас, должно быть, позвал господин Поль. Он обещал мне.

– Нет, к сожалению, я не ветеринар.

Лантье опасался, что сейчас она спросит его, что он тут делает, но старуха, направляясь на кухню, продолжала:

– Заметьте, ему вовсе не нужен ветеринар. Мы-то понимаем, что ему, бедняге, надобно. Прохлада, питье и еда. Вот и все.

– Вы будете держать его здесь?

– Сколько он захочет. Но, бьюсь об заклад, как только ему малость полегчает, он опять примется брехать перед тюрьмой, коли хозяина не освободят.

Она вернулась, неся кувшин для умывания, старый, с потрескавшейся эмалью.

– Чертовы военные! – выкрикнула она.

Лантье вздрогнул. Это она ему? Что он должен ей ответить? Но, приглядевшись, он понял. Старуха хваталась за мебель, чтобы нащупать дорогу, так как почти ослепла. Один глаз у нее заволокло бельмом, другой глядел куда-то вверх. Она вряд ли толком разглядела его форму.

– А вы знаете его хозяина? – спросил Лантье.

– Кто ж его не знает. Это парень из местных. Что он сделал плохого?! – воскликнула старуха.

Лантье понравилось, что кто-то говорит с ним, не зная, кто он такой, понятия не имея о его официальной миссии.

– Ничего! – ответила она сама себе. – Он творит лишь добро. Он этим мясникам напрямик сказал, что думает. Конечно же, это им не понравилось, и они теперь мстят.

– Военные?

– Ну да, вся эта клика! Генералы, политики, которым они служат, торговцы оружием. Все, кто послал здешних мальчиков на смерть.

Машинально старуха обратила незрячий взор на посудный шкаф, втиснутый между окном и перегородкой прихожей. На полке стояли три фотографии в рамочках – три неоперившихся юнца со спокойным, полным надежды выражением лица. Самому старшему на вид было не больше двадцати пяти. Чуть в стороне висела рама побольше с покоробившимся снимком: мужчина в форме саперных войск в полный рост.

– Мой сын и три внука, – сказала старуха, будто почувствовав, что Лантье тоже повернулся к фотографиям.