Художник зыбкого мира - Исигуро Кадзуо

Потупившись, я продолжал упорно молчать.

– Художники, – сказал отец, – живут в нищете и убожестве. Среда, в которой они обитают, постоянно подвергает их соблазну слабоволия и разврата. Разве я не прав, Сатико?

– Конечно прав. Но ведь кое-кому из них все же удается подняться достаточно высоко и стать настоящим художником, избежав падения в эти ужасные пропасти.

– Разумеется, всюду есть свои исключения, – согласился отец. Я по-прежнему смотрел в пол, но по голосу его догадался, что он снова задумчиво и немного растерянно качает головой. – Но тех, кто действительно обладает решительным и твердым характером, среди художников ничтожная горстка. А наш сын, боюсь, подобными качествами и вовсе не обладает. Скорее, наоборот. И наш долг защитить его от грозящих ему опасностей. Мы ведь, в конце концов, всей душой стремимся к тому, чтобы он стал человеком, которым можно гордиться, не так ли?

– Ну конечно! – сказала моя мать.

Я резко вскинул голову и посмотрел на отца. Свеча уже наполовину уменьшилась, и ее яркое пламя освещало лишь одну сторону отцовского лица, а вторая пряталась в густой тени. Мои рисунки лежали у него на коленях, и я заметил, что пальцы его нетерпеливо теребят края бумажных листов.

– А теперь, Мацуи, – велел он мне, – оставь нас. Я хочу поговорить с твоей матерью наедине.

Я помню, что позже, тем же вечером, случайно наткнулся в темноте на мать. Скорее всего, я налетел на нее в одном из неосвещенных коридоров, точно не помню. Как не помню и того, почему слонялся по дому в темноте, хотя наверняка не для того, чтобы подслушивать, о чем говорят мои родители, – для себя я сразу решил не обращать внимания ни на что, какое бы решение они ни приняли там, в гостиной, после моего ухода. В те времена все дома, конечно, освещались довольно плохо, так что ничего необычного в том, что мы с мамой так и остались стоять в темноте, не было. Мы разговаривали, и я смутно видел мамин силуэт напротив, но лица ее разглядеть не мог.

– По всему дому почему-то пахнет гарью, – заметил я.

– Гарью? – Мать помолчала минутку, потом сказала: – Нет. По-моему, ничем таким не пахнет. Тебе, должно быть, просто показалось, Мацуи. У тебя слишком богатое воображение.

– Но я же чувствую запах гари! – возразил я. – Ну вот, теперь он снова усилился. А что, папа все еще в гостиной?

– Да. Он там над чем-то работает.

– Мне совершенно безразлично, что он там делает! – отрезал я.

Мать промолчала, поэтому я прибавил:

– Единственное, что отцу действительно удалось разжечь, это мои амбиции!

– Приятно это слышать, Мацуи.

– Ты только не пойми меня неправильно, мама. У меня нет ни малейшего желания, став взрослым, сидеть на том же месте в гостиной, где сидит сейчас мой отец, и рассказывать своему сыну о финансовых счетах и потраченных деньгах. Неужели ты гордилась бы мной, если бы я стал таким?

– Конечно гордилась бы, Мацуи! Жизнь таких людей, как твой отец, куда более многогранна, чем ты в свои юные годы способен понять.

– А вот я бы собой таким ни за что гордиться не стал! И о своих амбициях я упомянул только потому, что хочу непременно подняться над такой жизнью!

На этот раз мать довольно долго молчала. Потом сказала:

– В молодости многое кажется скучным и безжизненным. Но потом, становясь старше, вдруг обнаруживаешь, что именно эти вещи и являются для тебя самыми важными.

На это я не ответил. И, немного подумав, сказал:

– Раньше я ужасно боялся, когда папа приглашал меня на очередную «деловую встречу». Но с некоторых пор эти «встречи», честно говоря, стали меня просто раздражать, вызывать у меня отвращение. Да и что, собственно, представляют собой эти «встречи», на которых мне «оказана честь» присутствовать? Пересчет имеющихся в наличии денег? Бесконечное ощупывание монет? Я никогда не прощу себе, если моя жизнь сложится именно так!

Я помолчал, надеясь, что мать что-нибудь скажет. В какой-то момент у меня даже возникло странное ощущение, будто она молча ушла прочь, пока я произносил свой монолог, и теперь я стою в темноте совершенно один. Но тут я услышал шорох – мать шевельнулась; оказалось, что она по-прежнему стоит прямо передо мной. И я еще раз сказал с вызовом:

– Мне совершенно безразлично, чем отец занимается сейчас в гостиной. Все равно воспламенить ему удалось только мои амбиции!

Однако, похоже, меня вновь унесло куда-то в сторону. Я ведь, кажется, собирался пересказать тот разговор, что состоялся у меня с Сэцуко месяц назад, когда она неожиданно вошла в гостиную с охапкой только что срезанных цветов и веток.

Помнится, она присела перед буддийским алтарем и принялась выбирать увядшие цветы из букетов, украшавших алтарь. Я молча сидел у нее за спиной и смотрел, как осторожно она встряхивает каждый стебелек, прежде чем положить его к себе на колени. Вначале мы болтали о каких-то пустяках, но потом она вдруг сказала, не оборачиваясь:

– Извини, папа, но я хочу тебе кое о чем напомнить. Хотя ты наверняка и сам думал об этом.

– О чем, Сэцуко?

– Дело в том, что, как мне кажется, эти брачные переговоры очень скоро возобновятся…

Сэцуко принялась расставлять принесенные цветы и ветки в вазы, стоявшие вокруг алтаря. Она делала это очень аккуратно, старательно и, вставив каждый новый цветок, прерывала работу и любовалась тем, что получилось.

– Понимаешь, папа, – вновь заговорила она, – если эти переговоры начнутся всерьез, то тебе, наверное, нужно будет предпринять кое-какие превентивные меры.

– Превентивные меры? Естественно, мы будем действовать очень осмотрительно. Но что все-таки ты имела в виду?

– Прости, но я имела в виду те расследования, которые обычно ведутся в таких случаях.

– Ну что ж, мы, разумеется, проведем их столь же досконально, как и в прошлом году. Наймем того же детектива – он нам показался вполне надежным, как ты помнишь.

Сэцуко осторожно вынула один из цветов и переставила его в другую вазу.

– Извини, папа, я, конечно же, недостаточно ясно выразилась. Я, вообще-то, имела в виду расследования с их стороны.

– Нет, это ты извини! Я что-то тебя не понимаю. Мне как-то в голову не приходило, что нам есть что скрывать.

Сэцуко с нервным смешком воскликнула:

– Не сердись, папочка, прости меня! Ты же знаешь, я никогда не могу правильно построить беседу. Вот и Суйти вечно бранит меня за то, что я неясно выражаю свои мысли. Он-то отлично это умеет. И мне, несомненно, следует у него поучиться.

– Я уверен, что и ты прекрасно это умеешь. Просто я не совсем понимаю, о чем идет речь.

Сэцуко в отчаянии всплеснула руками.

– Ох уж этот ветер! – вздохнула она и снова потянулась к своим цветам. – Мне нравится так, а ветер, похоже, со мной не согласен… – Некоторое время она молчала, казалось, полностью поглощенная своим занятием, потом снова заговорила: – Ты должен простить меня, папа. Суйти, конечно, сумел бы сформулировать эту мысль значительно лучше, но, к сожалению, Суйти здесь нет. А я просто хотела сказать, что было бы, наверное, весьма разумно, если бы ты, папа, предпринял кое-какие предварительные шаги, осуществил, так сказать, превентивные меры… чтобы не возникло ненужного недопонимания. В конце концов, Норико уже почти двадцать шесть. Нельзя допустить, чтобы нас снова постигло такое разочарование, как в прошлом году.

– Но какое недопонимание ты имеешь в виду?

– Я имею в виду события прошлого, папа. И очень тебя прошу, не сердись. Мне, наверное, и не стоило говорить об этом. Ведь ты наверняка и сам уже все обдумал и, конечно же, предпримешь необходимые шаги.

Сэцуко снова принялась возиться с цветами, потом вдруг повернулась ко мне и сказала с улыбкой:

– По-моему, плоховато это у меня получается. – Она указала на цветы.

– Да нет, просто великолепно!

Она с сомнением осмотрела украшенный алтарь и смущенно рассмеялась.

Вчера, когда я, сидя в трамвае, наслаждался медленным спуском с холма в тихий окраинный район Аракава, мне вдруг вспомнился этот разговор с Сэцуко, и в душе моей поднялась волна раздражения. Глядя в окно на пейзаж, в котором по мере удаления от центра города следы разрухи становились все менее заметными, я вспоминал, как моя дочь, сидя перед алтарем, советовала мне «предпринять превентивные меры» и как она, слегка повернувшись ко мне, сказала: «Нельзя допустить, чтобы нас снова постигло такое разочарование, как в прошлом году». А еще мне припомнилось, с каким странным выражением лица Сэцуко в самое первое утро после ее приезда, когда мы сидели на веранде, намекнула, что я, дескать, должен знать ту тайную причину, по которой семейство Миякэ в прошлом году внезапно вышло из игры. Подобные воспоминания уже не раз за минувший месяц портили мне настроение; но именно вчера, когда я медленно и в полном одиночестве тащился на трамвае в тихие окраины, я сумел наконец разобраться в своих чувствах и понял, что раздражение мое вызвано не столько Сэцуко, сколько ее мужем.