Сиротка. Слезы счастья - Дюпюи Мари-Бернадетт

«Какие тяжелые часы нашей жизни, какие невыносимые моменты! – подумала Киона, сжимая челюсти. – И никто не приходит, никто не пришел!»

Она имела в виду не живых, а тех усопших из числа родственников и просто близких людей Шарлотты, которые вполне могли бы появиться, чтобы сопроводить ее в таинственный мир духов, который люди называют потусторонним миром. Миром, находящимся по ту сторону границы между живым существом, наделенным осязаемым телом и способностью есть, пить, смеяться, плакать и любить, и теми призраками, которых она частенько видела и которые представляли собой лишь силуэты – как четкие, так и расплывчатые; как цветные, так и бесцветные. Усопшие могут являться живым, когда те спят, и это, с точки зрения Кионы, очень любезно и вежливо с их стороны, потому что не вызывает такого шока, как встреча с ними наяву. Можно ведь было считать, что это всего лишь сон, и отрицать существование душ усопших. А вот таким медиумам, как она, умершие являлись в самых разных местах и в самое разное время. Однако в этот день в церкви Сен-Жан-де-Бребёф ни один из них не появился. «Ни ее мать Аглая, ни ее братья Симон и Арман! А ведь все они любили ее, хотя и каждый по-своему», – подумала Киона.

Чье-то всхлипывание отвлекло Киону от ее размышлений: Адель, заплакав, стала звать свою маму. Людвиг тотчас же наклонился над своей дочерью и попытался ее успокоить.

– Мама сейчас высоко-высоко, на небе. Ты когда-нибудь ее снова увидишь, моя дорогая, – прошептал он девочке на ухо.

– Я хочу видеть ее сейчас! – захныкала малышка.

Вслед за Аделью вдруг заплакал и Томас. Людвиг, почувствовав себя неловко, решил выйти с детьми из церкви.

– Мне не следовало их сюда приводить, – тихо сказал он, как бы извиняясь, Онезиму.

– Останься здесь, с ними выйду я, – тихо сказала Людвигу Киона. – Если хочешь, я отвезу их домой. Им будет лучше рядом с Констаном и Катери. Бабушка Одина займется ими во время погребения. Вести их туда смысла нет.

Людвиг молча кивнул. Для Кионы стало большим облегчением то, что она снова увидела солнце и почувствовала, как ей в лицо дует ветер со стороны озера. Расстояние до озера было небольшое, а потому она пошла с обоими детьми на пляж, чтобы просто прогуляться. Вид чаек, которые то просто планировали, то совершали какие-то акробатические движения в воздухе, и белых барашков на волнах возымел желаемый эффект. Адель слабо улыбнулась, а ее маленький брат бросился бегом к кромке воды.

– Не намочи свою обувь! – крикнула ему сестра. – Папа будет сердиться.

– А ты переживаешь за Томаса! – констатировала Киона, умиленная серьезным выражением лица девочки.

– Так я же его старшая сестра. Папа будет ходить на работу, и мне придется заботиться о Томасе.

– Кто тебе такое сказал, Адель?

– Тетя Иветта.

– Она ошибается. Обязательно найдутся взрослые люди, которые будут заботиться и о тебе, и о твоем брате. Я знаю, что у тебя большое горе, что ты потеряла свою маму, но мало-помалу ты перестанешь горевать и снова начнешь играть и веселиться. Для меня детство – это нечто святое.

– А что означает это слово – «святое»?

– Скажем так, что дети должны иметь возможность быть счастливыми, что бы ни происходило. Ты имеешь право играть, даже если твоей мамы уже больше нет, и право смеяться, когда я тебя щекочу. Пойдем присядем вот под этим деревом.

Киона обняла Адель и погладила ее волосы – шелковистые и вьющиеся. Томас к тому моменту уже придумал для себя развлечение: он стал собирать гальку и бросать ее в воду.

– Мне было примерно столько же лет, сколько тебе сейчас, когда моя мама тоже умерла, – стала рассказывать Киона. – Всего лишь на год больше… Я тогда была не рядом с ней: меня упрятали в жуткое место. Там я попала к очень злым людям, которые причинили мне так много вреда, что я отнеслась к смерти своей мамы спокойно. Единственное, что меня тогда волновало, – так это как бы удрать из того жуткого места и найти Мин, которую я тогда уже очень любила. Она сама приехала меня спасти. Она взяла меня к себе и стала растить меня так, как будто я была ее собственным ребенком. Мне очень не хватало моей мамы, но зато я играла с близняшками – Лоранс и Нуттой – и со своим сводным братом Луи. Я поняла, что самое главное – это то, что я жива и что мне не причиняют больше зла… Я обещаю тебе, что мы будем о тебе заботиться. Мне хотелось бы взять тебя к себе и растить так, как Мин растила меня, делать тебе другие домики для кукол, водить тебя в школу, шить платья и петь колыбельные.

Адель, внимательно выслушав эти слова, приподняла нос, посмотрела на красивое лицо Кионы и сказала:

– Ты очень добрая. Но почему ты плачешь?

– Я плачу, потому что и у меня тоже горе. А еще потому, что я тебя очень люблю.

– Мама как-то раз сказала мне, что люди не будут меня любить и будут считать мерзкой, потому что я хромаю.

– Она в самом деле так сказала?

– Да. Она тогда на что-то рассердилась. Там, в Германии, она часто сердилась. Папа ей говорил, что она недобрая ко мне.

Киона почувствовала, как сжалось ее сердце, и не знала, что и сказать. Она поцеловала Адель в лоб и в щеки.

– На самом деле она так не думала, уверяю тебя, моя дорогая, – сказала наконец Киона уверенным тоном. – Ты ведь сама сказала, что она на что-то рассердилась, а когда люди сердятся, они зачастую ведут себя очень глупо.

– Можно я пойду побросаю камешки вместе с Томасом? – спросила девочка. – Ты видела, это очень забавно, когда они падают в воду и получаются брызги!

– Ну конечно, давай, иди!

Адель пошла, хромая, к своему братику. Она была очаровательной в своем платье из серого шелка, которое ей купила Лора в связи с похоронами. Киона стала разглядывать этих двоих детей издали. Она услышала, что они стали о чем-то разговаривать.

– Киона! – раздался рядом хорошо знакомый ей голос.

Она оглянулась, но никого не увидела. Тогда она поняла, что ее позвала Шарлотта.

– Я должна была с тобой попрощаться, – снова послышался голос усопшей, который был отрывистым, с легким местным акцентом. – Я поднимаюсь высоко, очень высоко – туда, где окажусь среди света и успокоюсь. Наконец-то успокоюсь. Меня возьмут туда, хотя я этого и не заслуживаю.

– Шарлотта! Мне очень жаль! – пробормотала Киона.

– Но почему? Мне совсем не хотелось жить без Людвига, то есть без его любви ко мне. А еще я не могу бросать моего последнего малыша – Виктора. Это имя для него выбрал его папа. Имя, какое было у того малыша Мимин, который тоже вознесся на небо. Виктор будет рядом со мной.

Киона, чувствуя, что ее охватывает озноб, а кровь бешено пульсирует в висках, делала сверхчеловеческие усилия для того, чтобы увидеть Шарлотту и убедиться, что ей не мерещится, будто кто-то произносит здесь, на берегу озера, эти слова. Наконец она различила блеклый – в пастельных тонах – силуэт Шарлотты. Та была одета в зеленое платье, широкий подол которого был абсолютно неподвижным. Это было странно, поскольку дул довольно сильный для этого времени года северный ветер. Несмотря на ветер, материя платья, надетого на стройное тело с едва уловимыми контурами, даже не шевелилась.

– У меня мало времени, Киона, – сказал призрак. – Мне хотелось поговорить с тобой. С тобой одной. Я прошу тебя позаботиться о моих детях – Адели и Томасе. У тебя очень доброе сердце. Ты сможешь их полюбить. Я также прошу тебя позаботиться об их отце. Позаботься о Людвиге, прошу тебя. Знаешь, я уже больше никогда не появлюсь. Никогда. Капризная Лолотта, которая всегда всем была недовольна, больше не будет докучать никому из вас. У меня, черт возьми, теперь есть дела поважнее.

Все еще сидя на берегу, Киона едва не потеряла сознание: ей попеременно становилось то ужасно холодно, то невыносимо жарко. Она напряженно всматривалась в облик Шарлотты, которая уже не казалась ей худой и изможденной. Шарлотта выглядела такой молодой и красивой, какой она была в свои двадцать лет. Ее щеки были круглыми, а губы – пухлыми.