Ковентри возрождается - Таунсенд Сьюзан "Сью"

– Никакой я не молодец, – отрезает он, утирая мутные глаза концом галстука в клеточку. – Я очень дурной человек. Господь знает о моих многочисленных грехах, вот и наказывает меня. Я в аду. Это же ад, – говорит он, кивая в сторону книжного магазина и доброй половины Чаринг-кросс-роуд. – Я заслуживаю лишь жалости – я потерял достоинство.

– Да нет, я хотела сказать: вы хорошо играете.

– Мои музыкальные таланты заметно поувяли. Пальцы просто замучил артрит. Господь наслал его на меня как кару за грехи. И я не могу избавиться от боли: аспирин мне не по карману, – добавляет он.

Он протягивает руку; на тощем запястье болтается медный браслет.

– У меня ничего нет, – повторяю я. – Ни единого пенни.

– Тогда уходите, – говорит он. – Только отвлекаете от дела. Аспирин стоит семьдесят девять пенсов пачка.

Я иду прочь, а он начинает играть «Пока время летит».

Я всегда любила книги. Я их просто обожаю. По-моему, в книгах есть что-то очень сексуальное. Они гладкие, плотные, они полны восхитительных сюрпризов. Они хорошо пахнут. Их можно положить в сумочку, носить с собой и открывать когда вздумается. Они не меняются. Они такие, какие есть, и больше никакие. Когда-нибудь я накуплю множество книг, мечтаю я, и они будут всегда под рукой, стоит лишь подойти к полкам и выбрать какую-нибудь по вкусу. Настоящий гарем. Самые любимые я буду держать возле кровати.

Чаринг-кросс-роуд – это торжество книг: они высятся кругом целыми грудами. Выставлены напоказ в витринах. Искусно сложены в пирамиды. Веером рассыпаны на столах. Сброшены в коробки. Нагромождены до потолка и свалены кучами на полу. Когда я заглядываю в магазины, у меня текут слюнки и чешутся руки – мне хочется трогать книги, ласкать их, открывать и проглатывать одну за другой.

Мимо меня прошла группа иностранных школьников, они несли полиэтиленовые сумки. Большинство что-то жевало. На голове у одного мальчика был пластмассовый шлем полицейского. Резинка, которая держит шлем, врезалась ему в подбородок.

Я стояла и наблюдала, и тут кто-то из детей бросил в канаву недоеденную булку с сосиской в бумажной обертке. Будь я попроворнее, я бы успела ее ухватить и затолкать в рот, но я замешкалась, и булка с сосиской попали под такси, которое, расплющив, унесло их останки на переднем колесе.

Я пошла за детьми, надеясь ухватить какие-нибудь крохи с их стола. К моему удивлению, в конце Чаринг-кросс-роуд оказалась Трафальгарская площадь. Фонтаны пенились и сверкали под солнцем. Школьники-иностранцы носились вокруг с пакетиками птичьего корма, призывая голубей спуститься поесть, но когда птицы окружили их плотной, хлопающей крыльями тучей, дети завизжали, замахали руками и подняли голубей в воздух. У постамента металлического льва стояла толстая женщина в бежевом плаще с высоким остроконечным капюшоном и бросала перед собой на асфальт крошки черствого хлеба и печенья. Кусочки глазированных бисквитов, сухариков с изюмом, ячменных лепешек и пшеничных булочек сыпались у моих ног. Обращаясь к птицам, женщина тихонько приговаривала: «Да, милые, клюйте все до крошечки, будете большими и сильными. Ну-ну! Не вздорить! Перестань же, противный мальчишка!»

Последнее относилось к взъерошенной коричневой птице, усевшейся ей на плечо. Мне хотелось ворваться в пернатую массу и подобрать крошки с земли; пока я собиралась с духом, с неба спикировала новая огромная стая и уничтожила корм. Женщина склонилась, опорожняя сумку. Голуби облепили ее сплошь, их когти вцеплялись в кудряшки ее перманента. Она смеялась и притворно негодовала: «Глупые птицы, кыш, мне больно».

Но самодовольные голуби и не думали слетать с этого живого монумента. Когда же они в конце концов взмыли ввысь, женщина, подняв голову, с тоской смотрела им вслед. Потом, неуклюжая и бескрылая, взяла сумку, достала из нее бумажную салфетку и стала стирать с пальто голубиный помет.

– Пропало ваше пальто, – сказала я.

– Нет, – ответила она, – если выстирать его в машине, причем в горячей воде, оно будет как новенькое. Я сюда каждый день хожу, поэтому мне необходима надежная стиральная машина. Вроде «Занусси». Только такая. Очень рекомендую. Никакая другая не справится с голубиными подарочками. До свидания.

Она осторожно, деликатно стала пробираться среди птиц, непрерывно извиняясь:

– Простите, что беспокою вас, милые. Можно мне пройти, пташки?

Я смотрела ей вслед, она дотащилась до тротуара и потом затерялась в толпе. Я села на край фонтана и попыталась выработать план действий. Свою жизнь я всегда планировала загодя. Я свято верю в пользу всяческих списков.

На вчера список был такой:

Заказать бездымный уголь

Прочистить дымоход

Порошок от блох для Софти

Выстирать покрывала

Купить подростковый лифчик (объем 34 дюйма, А)

Побрить ноги, выщипать брови

Взять в библиотеке книгу о черепахах для Дерека

Собрать раскиданные носки

Позвонить маме насчет воскресного обеда

Отправить Норин открытку на день рождения

Не у Беллы ли моя большая сбивалка?

Спросить у доктора, не схожу ли я с ума

Электролампочки

Оберточная бумага для рождественских подарков

Отменить подписку на «Сан» [14]

Найти Дереков велосипедный зажим для брюк

Серьезно поговорить с Треплом о сплетнях

На сегодня список получился такой:

Сдаться полиции?

Самоубийство?

Попытаться устроиться в Лондоне?

Я стала смывать с себя сажу водой из фонтана, но, изо всех сил оттирая лицо и руки, я прекрасно понимала, что помочь мне могут лишь горячая вода и мыльная пена.

На Трафальгарской площади я чувствовала себя в безопасности. Вокруг было множество людей, и это помогало мне забыть о холоде, голоде и собственном несчастье. Днем собралась небольшая толпа демонстрантов, протестовавших против чего-то в Южной Африке. Кто-то, кажется Нельсон Мандела, был в тюрьме, и собравшиеся на площади считали, что его пора выпустить. Они пересекли проезжую часть, и вместе с ними я подошла к ступеням какой-то церкви. Я встала в самой гуще толпы, чтобы согреться и спрятаться от многочисленных полицейских. Микрофон никак не включался, и один почтенный старец в просторном зеленом пальто из шерстяной фланели сложил руки рупором и стал что-то кричать людям, смотревшим на него. Ветер и шум транспорта заглушали его голос. До нас донеслось лишь несколько слов: «…гнет… империалистическое прошлое… позор… расисты… Тэтчер… Рейган… Господь…»

Стоявший рядом со мной парень сказал:

– Старый осел, пора ему заткнуть глотку. – Он злобно смотрел на старца в зеленом пальто.

– Почему?

– Потому что он уже ни на что не годен, вот почему. Он же старый как не знаю что, в обед сто лет на той неделе стукнет. Чего попусту болтать, что Манделу надо вызволить из тюрьмы, надо же что-то делать. Вырвать его оттуда, на вертолете, с гранатами и все такое. Я бы сам пошел, я еще за границу не ездил, – добавил он.

Вперед вышел энергичный мужчина помоложе и с голосом погромче, чем у старца, которого тем временем усаживала на складной стульчик совершенно лысая девица.

– Товарищи, нашему первому оратору, Мортлейку Гринфилду, на следующей неделе исполнится сто лет. Давайте все споем «Он славный малый» в честь Патриарха Левых Сил.

– Ну, что я вам говорил? – торжествующе воскликнул парень. – Сто! Где ему что понять? Патриарх Левых Сил, – с презрением повторил он. – Будь от него какой толк, он бы давно умер, так ведь? Погиб бы, сражаясь за правое дело.

Я не стала петь со всеми. Во рту у меня пересохло, а песенку «Он славный малый» я всегда терпеть не могла.

После многочисленных страстных речей у меня возникло убеждение, что бедного Нельсона Манделу надо выпустить из тюрьмы немедленно. Я тоже закричала вместе с толпой: «Свободу Нельсону Манделе!» Я даже вскинула вверх руку, правда не сжав ее в кулак, как делали многие вокруг меня. Когда толпа рассеялась, я еще острее ощутила холод и голод. Теперь меня больше занимала я сама, чем Нельсон Мандела. Я вернулась на площадь и стала быстро шагать по ней, чтобы согреться. Лысая девица, которую я заметила раньше, подошла ко мне и сказала: