Чак Паланик - Удушие
Я не столько хороший друг, сколько врач, которому хочется еженедельно поправлять тебе спину.
Или наркодилер, который продаёт тебе героин.
“Паразит” – неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
Парик Дэнни снова шлёпается на землю. Слова “Съешь меня” кровоточат красным под струями дождя, стекают розовым по его замёрзшим синеющим ушам, затекают розоватыми струйками в глаза и на щёки, капают розовыми каплями в грязь.
Слышен только шум дождя, вода барабанит по лужам, по соломенным крышам, по нам, – размывает всё.
Я не столько хороший друг, сколько спаситель, которому хочется, чтобы ты вечно на него молился.
Дэнни снова чихает, длинная сопля желтоватой бечёвкой вылетает из его носа и приземляется на лежащий в грязи парик, и он просит:
– Братан, не надо снова надевать мне на голову это дрянное тряпьё, ладно?
И шмыгает носом. Потом кашляет, и очки падают с его лица в грязищу.
Насморк означает краснуху.
См. также: Коклюш.
См. также: Воспаление лёгких.
Его очки напоминают мне о докторе Маршалл, и я рассказываю, что в моей жизни появилась новая девчонка, настоящий доктор, и, на полном серьёзе, её стоит потискать.
А Дэнни спрашивает:
– Ты что, так и застрял в процессе четвёртого шага? Помочь тебе припомнить всякое, чтобы записать в блокнот?
Полную и безжалостную историю моей сексуальной зависимости. Ах да, это самое. Каждый уродский, говёный момент.
И я отвечаю:
– Всё продвигается потихоньку, братан. Даже реабилитация.
Я не столько хороший друг, сколько родитель, которому на полном серьёзе никогда не хочется, чтобы ты вырос.
И, глядя в землю, Дэнни учит:
– Во всём полезно припомнить свой первый раз, – говорит. – Когда я в первый раз подрочил, помню, решил, что изобрёл это дело. Смотрел на руку, вымазанную этой гадостью, и думал – “Это сделает меня богатым”.
Первый раз во всём. Незавершённый перечень моих преступлений. Очередная незавершённость в моей жизни незавершённостей.
И, продолжая смотреть в землю, не видя ничего на свете, кроме грязи, Дэнни зовёт:
– Братан, ты ещё тут?
А я снова прикладываю к его носу тряпку и говорю:
– Дуй.
Глава 5
Какой бы там подсветкой не пользовался фотограф, она была резковата и оставляла дрянные тени на кирпичной стене позади них. На обычной крашенной стене чьего-то подвала. Обезьяна смотрелась усталой и местами облезла от чесотки. Парень был в паршивой форме, бледный, со складками жира посередине, – но, тем не менее, таким вот он стоял там: спокойный и нагнувшийся, упирающийся руками в колени, с дряблым висячим брюхом, стоял, повернув лицо в камеру, глядя через плечо и улыбаясь чему-то вдали.
“Потрясный” – неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
Маленький мальчик сначала полюбил в порнографии вовсе не сексуальную часть. Не какие-нибудь там картинки с красивыми людьми, которые драли друг друга, откинув головы и скорчив свои фуфельные оргазменные гримасы. Сначала нет. Все эти картинки он понаходил в Интернете ещё тогда, когда даже понятия не имел, что такое секс. Интернет у них был в каждой библиотеке. И в каждой школе такое водилось.
Как то, что можно ездить из города в город, и везде найдёшь католическую церковь, и везде служится одна и та же месса: в какие бы приёмные края ни отправляли малыша – он мог везде разыскать Интернет. Сказать по правде, если бы Христос смеялся на кресте, или гнал на римлян; если бы он делал хоть что-то, кроме как терпел, малышу бы куда больше понравилась церковь.
Сложилось так, что его любимый веб-сайт был совсем даже не сексуальным, по крайней мере не для него. Возьмите, зайдите туда: и там найдётся около дюжины фоток того самого увальня, наряженного Тарзаном, с плюгавым орангутангом, выученным заталкивать что-то, напоминающее жареные каштаны, парню в задницу.
Набедренная повязка парня с леопардовым рисунком отброшена набок, резинка пояса тонет в пузатой талии.
Обезьяна сидит рядом, готовя очередной каштан.
В этом нет ничего сексуального. Хотя счётчик показывал, что больше полумиллиона людей заходили на это посмотреть.
“Паломничество” – неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
Обезьяна с каштанами была из тех вещей, которые малышу было не понять, но он в чём-то восхищался парнем. Малыш был глуп, но он знал, что это в каком-то смысле гораздо выше его. Честно сказать, люди в подавляющем большинстве вообще не решатся раздеться при обезьяне. Их замучают сомнения, как у них смотрится жопа, не сильно ли она красная или отвисает. У большинства людей ни за что не найдётся сил даже нагнуться перед обезьяной, – а уж тем более, перед обезьяной, лампами и фотоаппаратом, – и даже если бы пришлось, сначала они сделали бы хренову кучу приседаний, сходили бы в солярий и подстриглись. А потом часами торчали бы раком перед зеркалом в поисках лучшего ракурса.
Опять же, даже пускай это всего лишь каштаны, придётся ведь ещё держать кое-что расслабленным.
Одна только мысль о пробах обезьян наводила ужас: вероятность быть отвергнутым одной обезьяной за другой. Ясное дело, человеку-то можно заплатить достаточно денег, и он будет пихать в тебя что угодно, – или же делать снимки. Но обезьяна-то. Обезьяна же вроде как честная.
Надежда одна – приобрести того же самого орангутанга, если он, конечно, не окажется излишне переборчивым. Либо так, либо будет исключительно хорошо натаскан.
Речь о том, что быть красивым и сексуальным – казалось ничто по сравнению с этим.
Речь о том, что в мире, где все из кожи вон лезут, чтобы казаться как можно красивее, этот парень таковым не был. И обезьяна не была. И то, чем они занимались – не было.
Речь о том, что маленького мальчика в порнографии подцепила не сексуальная часть.
Это была непоколебимость. Смелость. Полное отсутствие стыда. Спокойствие и неподдельная честность. Заведомая способность взять да и стать там, и сказать целому свету: “Да-да, вот так я решил провести свободный денёк. Постоять здесь в позе с обезьяной, которая толкает каштаны мне в жопу”.
И плевать мне, как я выгляжу. Или что вы подумаете.
Ну так миритесь с этим.
Он опускал весь мир, опуская себя.
И даже если парню не капли не нравилось там торчать, способность улыбаться, прикидываться таким в процессе, – это заслуживало даже большего восхищения.
Точно так же, как съёмки порнофильма требуют присутствия определённого числа людей, которые стоят здесь же за кадром, жуют бутерброды, вяжут, смотрят на часы, пока другие голыми занимаются сексом на расстоянии в каких-то несколько футов…
Для глупого маленького мальчика это стало просветлением. Быть в этом мире настолько спокойным и непоколебимым – казалось Нирваной.
“Свобода” – неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
Именно такой гордостью и уверенностью в себе маленький мальчик хотел обладать. Когда-нибудь.
Если бы на картинках с обезьяной был он сам, то каждый день он мог бы смотреть на них и думать: “Если я смог сделать такое, то смогу что угодно”. И неважно, с чем ещё придётся столкнуться, – если ты мог улыбаться и смеяться, пока обезьяна пялила тебя каштанами в промозглом бетонном подвале, а кто-то делал снимки, – да любая другая ситуация была бы как два пальца.
Даже ад.
Больше и больше в голове глупого малыша назревала такая мысль…
Что если на тебя посмотрит достаточно людей, то больше тебе уже не нужно будет ничьё внимание.
Что тебя достаточно когда-нибудь схватить, разоблачить и выставить напоказ, и тебе никогда уже не скрыться. Не будет разницы между твоей общественной и личной жизнью.
Что если ты достаточно приобретёшь, достаточно много добьёшься, то тебе никогда уже больше не захочется иметь или делать что-то ещё.
Что если ты будешь достаточно есть и спать, то больше тебе хотеться не будет.
Что если тебя полюбит достаточно много людей, то ты перестанешь нуждаться в любви.
Что ты способен когда-нибудь стать достаточно умным.
Что когда-нибудь у тебя может быть достаточно секса.
Всё это стало целями маленького мальчика. Иллюзиями, которые останутся с ним на всю жизнь. Все эти обещания разглядел он в улыбке толстяка.
Ну и после того, всякий раз, когда ему становилось страшно, грустно или одиноко; в каждую ночь, когда он просыпался в панике в очередном приёмном доме, его сердце колотилось, а постель была сырой; в любой день, когда он отправлялся в школу в новых краях; всякий раз, когда мамуля возвращалась забрать его, в любом промозглом номере мотеля; в каждой взятой напрокат машине, – мальчик вспоминал всё ту же дюжину фоток нагнувшегося толстяка. Обезьяну с каштанами. И малолетнего говнюка такое сразу же успокаивало. Оно показывало ему, насколько храбрым, сильным и счастливым способен стать человек.
И что пытка будет пыткой, а унижение – унижением, только если ты сам решишь страдать.
