Владимир Сорокин - Голубое Сало
Погасшая папироса лежала на краю янтарной пепельницы. Янтарные часы показывали 14.10. Солнце ярко светило в пуленепробиваемые стекла кабинета.
Берия положил листок на стол и снял трубку одного из восьми янтарных телефонов:
– Абакумова и Меркулова ко мне,
Вскоре в кабинет вошли два его самых близких и самых одаренных помощника: лысоватый, стройный, улыбчивый князь Абакумов в отличном темно-синем костюме с желто-голубым галстуком, в темно-синих перчатках, сжимающих легкую трость, с неизменными дымчатыми очками в черепаховой оправе, и коренастый смуглолицый атлет Меркулов в мундире генерала-полковника.
После сорокаминутного разговора Берии стало окончательно ясно, что причина столь необычного вылета Сталина заключена в чемоданчике с голубым веществом.
– Он что-то знает о нем. Больше, чем мы, – заключил Берия. – Значит, наша информация в этом деле не полная.
– Но все материалы хранятся у нас, patron, – Абакумов вставил в костяной мундштук папиросу, закурил, – В кожаной книге не было ничего сказано по поводу голубого вещества.
– Значит, ему подсказали ученые, – холодным, ничего не выражающим взглядом посмотрел на Берию Меркулов.
– С трех ночи до утра? Маловероятно, – Берия снял пенсне и стал протирать его замшевой тряпочкой. – После ужина он сразу поехал к Хрущеву. С учеными он не общался.
– Patron, есть одна возможность. В кожаной книге нет нумерации страниц. До революции она хранилась в III отделении. Возможно, что часть страниц…
– Я думал об этом, – Берия встал и заходил по кабинету. – Я уже думал об этом… Но все равно, если бы страницы попали к нему, он обратился бы к экспертам.
– Он никогда близко не общался с физиками, Только с химиками и с гуманитариями, – заметил Меркулов. – В среде химиков для МГБ нет темных мест. С физиками сложнее. Они не так актуальны для страны, поэтому мы в меньшей степени осведомлены.
– Физики, как и другие ученые, не живут изолированно. Они обмениваются идеями. Вспомните историю атомной бомбы: ее собрали и впервые применили немцы, а придумали итальянцы. Я не верю, что наши физики ничего не знают об этом голубом веществе.
– Patron, а может быть это вещество важно не физикам и не химикам, а биологам, например? Или электронщикам?
– Возможно. Но я знаю его логику. Он метафизик. Если он столкнется с чем-то непонятным, то в первую очередь обратится к представителям фундаментальных наук. Биология для него – не фундаментальная наука. Тем более – электроника.
– Он дважды ужинал с Лебедевым, – сказал Меркулов.
– С каким?
– С физиком-оптиком.
– С тайным экспертом он никогда не стал бы ужинать, – Берия подошел к столу, нажал кнопку янтарного вентилятора; желтые лопасти слились в мутноватый круг, разгоняя папиросный дым. – Он встретился бы с ним, получил заключение, а потом убил бы его.
– В ежовское время погибло много известных физиков, – Меркулов достал плоскую серебряную коробочку с кокаином, понюхал.
– Это могло случиться и до Ежова. И после, – Берия хрустнул своими длинными пальцами. – Мне нужно. Первое: точное место приземления самолета. Второе: быстрая информация от ученых-фундаментальщиков.
– Мы ведем самолет, товарищ Берия, – вытер нос платком Меркулов, – а вот насчет быстрой информации… Он переглянулся с Абакумовым.
– Займитесь Сахаровым, – Берия достал из ящика стола и распечатал новую пачку папирос «Тройка».
– Patron, но вы же сказали – после праздников? – поправил очки Абакумов.
– После праздников будет поздно, князь, – Берия закурил и с наслаждением подставил свое лицо под струю воздуха.
Академика Сахарова арестовали в МГУ в 15.22, когда он, проведя, как всегда, бурный, «непричесанный», по словам профессора Мигдала, семинар для аспирантов кафедры теоретической физики по теме «гнилые кольца времени», стремительно вышел из душной, еще дышащей жаром дискуссии аудитории и, удовлетворенно шевеля своими большими, толстыми, испачканными мелом пальцами, направился в туалет.
Через час его мускулистое тело мастера спорта по вольной борьбе висело на дыбе в бетонном подвале Лубянки,
Сахарова допрашивал знаменитый Хват – живая легенда МГБ, дважды Герой Советского Союза, следователь по делу зловещего вредителя Вавилова, посвятившего свою жизнь выведению «быстрой спорыньи» и заразившего ею кубанскую пшеницу
Маленький, сухой и подвижный Хват сидел за своим, известным каждому сотруднику Госбезопасности, «подноготным» столом, курил трубку и ждал, пока подвешенный перестанет кричать. На застеленном коричневой клеенкой столе лежали многочисленные приспособления для пыток в области ногтей Симпатичная черноглазая стенографистка примостилась в углу за маленьким столиком.
Наконец голое, мокрое от пота тело академика перестало дергаться, и вместо крика из его перекошенного дрожащего рта обильно потекла слюна.
– Ну, вот и славно… – Хват выбил трубку, натянул черные кожаные перчатки, встал и подошел к подвешенному. – Знаешь, Сахаров, я люблю работать с учеными. Не потому, что вы слабее военных или аристократов. А потому, что глубоко уважаю ваш труд. Это у меня с детства. Я в Таганроге вырос. Семья у нас была – семеро по полкам. Отец – работяга запойный, мать прачка. Жили в огромном коммунале – сто квартир, один сортир. Чего там я только не насмотрелся. И мордобой, и пьянство, и ебля беспробудная, не разберешься кто в кого сует. Но было одно светлое пятно. Жилец. Возле самого сортира. Маленькая комната. Шесть метров. Очкарик. Студент. Математик. Сам невзрачный. Прыщавый. Одет аккуратно, но в обноски. Голос слабый, гайморитовый. Зайдет, бывало, на кухню: «Товарищи, могу я попросить кружку кипятка?» И все наши громилы татуированные, все лахудры неподмытые, все старухи скрипучие – враз притихнут. Почему – не понятно. Я бывало, как просрусь, из сортира выйду, подойду к его двери, к замочной скважине нос приложу, потяну Запах. Необычный. Умным человеком пахло. Приятнее этого запаха для меня тогда ничего не было. С ним в ноздрях я и в органы пришел. Я и сейчас умных людей по запаху отличаю. Вот ты, например, – Хват понюхал блестящие от пота ягодицы академика, – тоже умный. Да и Вавилов был умный. И Виноградов, И Вовси. И Пропп. И тем обиднее мне, Сахаров. Тем больнее.
Он вернулся к столу, взял тонкую папку дела, открыл:
– Посмотри, до чего ты додумался. Время – качан капусты, а все события – просто тля, его разъедающая. Ебёна мать! Это как в том еврейском анекдоте: «И с этой хохмой этот поте едет в Бердичев?», – Хват переглянулся с улыбнувшейся стенографисткой. – Качан капусты! Сколько ты получал в университете?
– Шесть… ты… тысяч… – прохрипел Сахаров.
– Шесть тысяч, – кивнул Хват. – И пять в конверте, как академик. Одиннадцать штук. Не хуй собачий. И чем же отплатил академик Сахаров советскому народу за такую охуительную зарплату? Концепцией «время – качан капусты». іб-ти хуй! Значит, и революция, и гражданская война, и первые сталинские пятилетки, и Великая Отечественная, и подвиги советских солдат, и героическое возрождение разрушенного народного хозяйства, и сталинская медикаментозная реформа, и его бессмертная теория Внутренней и Внешней Свободы, – все это только полчища тли на гнилом капустном листе, мандавошки, блядь какие-то!
Он кинул папку на стол, склонился над «подноготными» инструментами, выбирая:
– Вавилов был страшной гнидой. Я поседел в тридцать лет, пока расколол его, Но он был явный вредитель. Вредитель по убеждению. Ты же – вредитель тайный. Не по убеждению, а по гнилой антисоветской природе твоей. Господь дал тебе умную голову, здоровое тело. Великий Сталин – цель в жизни. Советский народ обеспечил идеальные условия для работы. А ты, сучий потрох, за все это попросту насрал. И Господу, и Сталину, и народу.
– Но… я… де… лал бомбу… – прохрипел Сахаров.
– Бомба – бомбой. А время… это – время. Выбрав две похожие на наперстки насадки, Хват завел в них пружины, капнул азотной кислоты и надел набольшие пальцы ног академика. Насадки зажужжали. Тончайшие иглы вошли Сахарову под ногти, впрыснули кислоту Он мускулисто качнулся, словно зависший на кольцах гимнаст, и закричал протяжным криком.
Через 28 минут, исходящий розовой пеной, Сахаров вспомнил, как летом 49-го в санатории «Красная Пицунда» подвыпивший Курчатов рассказал ему о странной гибели профессора Петрищева, «потрясающе талантливого, но еще до войны свихнувшегося на проблеме чего-то голубого». Петрищев, один из ведущих отечественных термодинамиков, сделавший быструю и блистательную карьеру, ставший в 25 лет профессором, написавший известный каждому студенту учебник по термодинамике, неожиданно уволился из МГУ, полностью порвал с научной средой, затворился с женой на даче в Песках и прожил там вплоть до 49-го. Жена, вышедшая утром в магазин, вернулась и обнаружила профессора лежащего на участке лицом в маленькой луже. Курчатов считал погибшего сумасшедшим, однако, заметил, что Петрищевы всегда жили широко – до затворничества и после, хотя богатыми наследниками не были.
