Владимир Сорокин - Голубое Сало
Выехали на улицу Горького.
– Товарищ Сталин, разрешите обратиться, – заговорил сидящий рядом с шофером штурман – широкоплечий полковник МГБ с простым крестьянским лицом.
– Валяй, – Сталин с удовольствием откинул голову на лайковый подголовник.
– У меня, товарищ Сталин, «Форд-универсал», 51-го года выпуска. Мы летом с женой на нем во Францию поехали и под Марселем с этим самым спортивным «Хорьхом» столкнулись. Слава Богу – не в лоб. Нам – почти ничего, а у него вся кабина всмятку. Водитель этот, француз, кровью харкал. Вот вам и «Хорьх»!
– Ты б еще в него на «Победе» врезался, ёб твою мать! – воскликнул шофер. – Сравнил жопу с пальцем! «Форд», блядь! Вози на нем картошку да поварих из вашей столовой! «Форд»! Я б, товарищ Сталин, американцам вообще бы импорт машин запретил! У них ни одного авто приличного нет! Лучше уж на нашей «Победе» ездить!
Выехали на Ленинградское шоссе. Замелькали одноэтажные деревенские дома. Редкие машины рассекали фарами сырую тьму
Кортеж несся, как всегда, на предельной скорости. Свернули на Волоколамское шоссе. Когда проехали Павшино, Сталин потянулся:
– Останови. Мне нужно.
Кортеж остановился. Охрана выскочила из «ЗИМов», обступила лимузин Сталина.
Сталин вышел, хрустнул пальцами:
– Давай на воздухе.
Из «ЗИМа» с трудом вынесли колонну с золотым пеналом.
Сталин посмотрел по сторонам. Кругом торчали подорожные, забрызганные обледенелой грязью кусты, поодаль темнел край спящей деревни и начинались холмистые поля с перелесками. Мутная луна слабо освещала унылый подмосковный пейзаж. Редкая ледяная крупа сыпалась с черного неба.
Сталин вынул шприц из пенала, преломил невидимую в темноте ампулу, высосал иглой, открыл рот и сделал быстрый укол.
Мимо проехали два грузовика и мотоцикл.
Сталин вздрогнул всем телом, посмотрел на тускло блестящий шприц, положил его в пенал. Охрана потащила колонну к багажнику «ЗИМа».
Сталин посмотрел на свою ладонь. Две ледяные крупинки упали на нее. Он слизнул их языком, шумно и бодро выдохнул и протянул руку к «Роллс-Ройсу»:
– Связь.
Штурман щелкнул крышкой телефонного аппарата, протянул в окно черную трубку на толстом резиновом шнуре:
– Есть, товарищ Сталин.
– Берию, – проговорил Сталин в трубку, прислоняясь спиной к лимузину и глядя на сломанную березу.
– У аппарата, – раздался в трубке сонный голос Берии.
– Лаврентий, а ведь это плохо, что у наших ученых до сих пор нет единой теории времени.
– Ты полагаешь? – спросил Берия.
– Время – не лингвистика. И даже не генетика.
– Согласен. Это оттого, что со временем до этих трех посылок из будущего ничего не происходило. Проще говоря – стимула не было! – усмехнулся Берия.
– А теория относительности?
– После сегодняшнего дня ее можно окончательно сдать в архив.
– Жаль. Эйнштейн – симпатичный человек. Большая умница. Умеет не только говорить, но и слушать. Со вкусом ест и пьет.
– Да и ебет тоже не как на проспекте росший, – зевнул Берия. – Знаешь, меня, признаться, и самого такая ситуация не устраивает: вода или качан капусты? Суточные щи какие-то…
– Как ты сказал? – осторожно спросил Сталин.
– Я говорю – суточные щи, а не концепция времени. Сталин выпустил трубку из руки и пошел по грязному снегу к сломанной березе. Охранники кинулись за ним. Он подошел к дереву, взялся теплыми руками за ледяной шершавый ствол и замер. Охрана замерла вокруг.
– Иосиф? Иосиф? – шуршало в качающейся трубке. Сталин согнул колени, сгорбился и прижал лоб к березе. Плечи его дернулись, хриплый рык вылетел изо рта. Сильнейший трехминутный приступ хохота сотряс тело вождя.
– Ясаууух пашооо!!! – выкрикнул Сталин так сильно, что две вороны, дремавшие в зарослях боярышника, поднялись и с сонным карканьем полетели в Москву
Простившись со Сталиным, ААА побрела домой.
В Москве стояла тяжелая предрассветная тишина. Даже дворники еще не просыпались. Лишь изредка проезжали одинокие угрюмые машины.
Напевая и бормоча что-то себе под нос, ААА шлепала задубевшими ступнями по припорошенному ледяной крупой асфальту. Дойдя до площади Дзержинского, она поклонилась черному памятнику, обошла справа фасад величественного здания министерства Госбезопасности, завернула за угол и направилась к Варсонофьевскому переулку.
Вдруг в громадных воротах внутренней тюрьмы МГБ заскрежетали запоры, отворилась узкая железная дверь и из черного проема на свободу шагнул высокий, крепко сложенный человек в длинном, небрежно распахнутом габардиновом пальто цвета яичного желтка со сливками. Такого же цвета шляпа косо сидела на его маленькой голове, переходящей в толстую длинную шею с грязным белым воротом, небрежно повязанным мятым, апельсинового цвета галстуком. В руках человек держал сетку с грязным исподним.
– Ништяк, тесный мир! – радостно выкрикнул человек голосом, известным каждому советскому поклоннику высокой поэзии, подкинул сетку с бельем и размашисто, по-футбольному пнул ее крепким немецким ботинком.
Сетка перелетела через неширокую площадь и повисла на рекламном щите «Продмага N40»,
– Осип… – хрипло выдохнула ААА и всплеснула заскорузлыми руками. – Что б мне сухой пиздой подавиться! Что б на своих кишках удавиться!
Освобожденный посмотрел на нее мутными, серо-голубыми глазами, медленно приседая на сильных ногах, разводя длинные хваткие руки:
– ААА… ААА? ААА!
– Оська!!! – взвизгнула она и лохматым комом полетела к нему в объятия.
– ААА! ААА! ААА! – сильно сжал ее рыхлое тело Осип.
– Значит, не уебал Господь Вседержитель! – визжала ААА, повисая на нем и пачкая его светлое пальто.
– И не уебет, пока не изменим! – хохотал Осип, раскачивая ее.
– Красавец! Приап золотокудрый! Ты сохранил гнойную дистанцию свою!
– Сохранил, неженская моя! – он с удовольствием втянул носом идущий от нее смрад. – Все по-старому! Текучую стихию не допускаешь до себя, мраморное тесто?
– Что будет с солью, ежели помыть ее? – ощерилась ААА.
– В Москве! – двинулся с ней на руках Осип. – Я снова в Москве, ебаные гады! О, этот грубый город! Извилистым паразитом проник я в перестальт твоих угрюмых улиц! Как обжигающ, как по-кислотному беспощаден желудочный сок твой, но как по-бабьи сладка кровь твоя! Как разрушительно приятно сосать ее! Это не трупная кровь Петербурга! Это кровь молодого, свободного города! О как я люблю тебя, Москва!
Заметив на торце магазина «Детский Мир» громадный портрет Сталина, делающего себе укол под язык, Осип разжал руки и побежал к нему ААА упала на асфальт и восторженно заулюлюкала, глядя как профессионально, по-спринтерски несется Осип в своем развевающемся пальто.
Добежав, Осип рухнул на колени и посмотрел на громадный портрет, слегка колышущийся на сером здании.
– Слова мои неловки, как пердеж на похоронах, но искренни, как вопли на допросах… – в волнении он зашарил у себя на груди толстыми сильными пальцами с обкусанными ногтями. – Тебе, попирающему сонную пыль Земли, тебе, потопившему корабли старых мифов, тебе, разорвавшему Пизду Здравого Смысла, тебе, брызнувшему на Вечность спермой Свободы, тебе, разбудившему и взнуздавшему Русского Медведя, тебе, плюнувшему в морду гнилого Запада, тебе, перемигивающемуся со звездами, тебе, ебущему Великий Народ, тебе, слюной своей окропившему клитора многослойных советских женщин, тебе, разворотившему анусы угловатых советских мужчин, тебе, Исполину Нового Времени – нет равных на планете нашей!
Осип поклонился и поцеловал грубую парусину портрета.
Сзади подошла ААА.
Осип легко вскочил с колен, провел руками по продолговатому, небритому, грубой лепки лицу с необточенными, варварско-непосредственными чертами и вдруг расхохотался, откинувшись назад. Шляпа слетела с его лохматой головы и светло-оранжевым пятном покатилась по площади Дзержинского.
– Я опять всех заложил! – хохотал он, шатаясь от восторга. – Я всех, всех, всех, всех заложил!
ААА прижалась к его спине, с наслаждением ощущая трепет этого сильного, мускулистого тела.
– Я заложил даже тебя! Даже тебя!
– Так поздно?! – обиженно хрюкнула она. – Гондон вареный! В первый раз не догадался? Я всеми и самой собой заложена-перезаложена! У меня клейма Позора Мирового даже на торцах волос сияют! Срежь их сейчас – через минуту вновь проступят!
– О как приятно закладывать родных и друзей! – раскачивался, прикрыв глаза Осип. – Какая это девственная сладость! Какое это невыносимое наслаждение! Сколько в этом подлинного и высокого!
– Заложить – ото сна жизни проснуться! Самого себя до изжоги выебать! Друзей закладывать – себя не помнить! А врагов – Бога забыть! – хрипела ААА.
– И ее заложил! Ее, голубицу фарфоровую, мастерицу взоров виноватых, хранительницу холодного пота отказа! Отказала она мне, да не откажет палачам лубянским! Забьется в сухих руках их лебедушкой ощипанной, белотелой! О, еще солнце не встанет, как затрещат на дыбе кости твои, Всторонукасящаяся Любовь Моя! Закричишь белым криком, оросишь мочой пол бетонный! Мне бы дать кожу на сапог испанский, на твою бледную ногу натягиваемый!
