Грант Матевосян - Чужак
— Слушаюсь! Бегом до лесопилки и бегом обратно! Разрешите выполнять приказ?
— Каждый приносит с собой горсть опилок.
— Да, — сказал я.
— Повтори.
Честно говоря, это было похоже на пытку, мне показалось — мне набивают рот опилками. И я повторил с неудовольствием:
— Каждый приносит горсть опилок.
— Вот так. Бегом марш!
Мы сорвались с места. Мы полетели. Но тут кто-то произнёс моё имя. Мне мешали бежать, мне портили удовольствие. Я повернулся к учительнице, оскорблённый, уже не только из-за опилок. Она шла мне навстречу и внимательно, как-то особенно внимательно вглядывалась в моё лицо.
— Не надо надрываться и бежать через силу, — тихо сказала она.
— Слушаюсь!
Она улыбнулась.
— Это не приказ, — тихо сказала она, — не надо надрываться, слышишь? Спокойно доберётесь до лесопилки, спокойно вернётесь. Не торопясь.
— Мадатовский отряд вон как быстро побежал.
— Они другое дело, вы другое, — сказала она. — Не торопясь.
— Слушаюсь! — Короткой дорогой, по глубокому снегу я перебежал школьный сад, перемахнул плетень и догнал свой отряд.
— Ребята… — Я хотел рассказать им, кто был генерал Мадатов и почему я решил прозвать Мадата Мадатовым, но как раз в ту минуту, когда я поравнялся с ними, Чужак вдруг рухнул на землю. Он не поскользнулся, под ногой его не было льда, просто ноги его как-то запутались, и он упал. Я хотел было рассердиться, но он виновато опустил голову и не двигался с места. — Ничего, — сказал я, — больно тебе?
— Наоборот, — засмеялись ребята.
— А ведь льда под тобой не было, и ты не поскользнулся, — сказал я.
— Не было, не поскользнулся, — тихим, каким-то муравьиным голосом сказал он.
— Не разговаривай, — сказал я, — дыши носом.
— Носом дышу, — тем же муравьиным голосом (я хочу сказать, что такими голосами, наверное, разговаривают между собой муравьи) сказал он.
— Что может быть легче бега? — сказал я.
— Я сейчас побегу, — прошептал он.
— Знаю, что побежишь, — сказал я, — только дыши носом. Если не будешь дышать носом, в горле у тебя пересохнет, а во рту станет горько.
— Во рту… не горько, — прошептал он.
Мы выбрались на тропинку, которая тянулась вдоль речки, и устремились вперёд, так что ветер в ушах засвистел. Красная рубашка Чужака виднелась и пропадала, появлялась и исчезала где-то за моим плечом. Я следил за ним краем глаза. Какое-то время я видел красную точку у себя за плечом. Я увидел его напрягшееся лицо и крепко стиснутые зубы. Он так и лез из кожи, чтобы обогнать меня или хотя бы бежать вровень, но мне нравилось быть впереди него хотя бы на два шага, хотя бы на полшага, но впереди.
— Эй, парень, парень, — послышался вдруг чей-то голос — Эй, парень, ты что это делаешь? — Голос был старческий, надтреснутый и принадлежал ехидному Кусачему деду, деду Саргису, то есть брату моего деда. Он пригнал выкупать в реке корову, корова была тощая, и сил у неё никаких не было. Дед Саргис держал её за хвост, чтобы она не упала, а может быть, сам за неё держался, чтобы не упасть? Дед засмеялся и сказал: — Это куда же вы так топаете? Германия сейчас испугается, лужу наделает. — Дед палкой преградил мне путь и схватил меня за плечо. Я остановился, потому что — если бы я вывернулся, дед был слабый — дед бы упал. Дед силился куснуть меня за ухо или в щёку, но укусить меня в щёку не так-то просто было, потому что я был худой, а у деда был один-единственный зуб во рту, — Кусачий дед уже не тот, не может даже внука куснуть, — старческим дребезжащим голосом сказал он.
Я выскользнул из его костистых объятий. Но всё это время во мне было ощущение, что меня любят, что из своего высохшего слабого тела дед захотел уделить мне любовь: моё лицо запомнило прикосновение его мягкой бороды, в ушах у меня стоял его надтреснутый дребезжащий голос, я запомнил его всего, называвшего себя так, как мы, дети, звали его, — Кусачий дед. Я догнал свой отряд возле большого хачкара2, пробежал некоторое время рядом с Чужаком и стал понемногу обгонять его. Но он не хотел отставать от меня, он хотел идти вровень со мной, и потому он кидался вперёд своей щуплой грудью, он рвался вперёд, как это можно делать при коротких дистанциях, он весь подбирался и рывком вырывался вперёд, его лицо вытянулось и зубы были крепко стиснуты. Но он вс` же отстал, остался позади, и я снова стал различать его красную рубашку где-то за плечом у себя, краем глаза.
Сейчас я был посреди отряда. «Тап-тап-тап-тап-тап-тап-тап-тап…» Моё тело было полно ликования, от радости сердце моё готово было выскочить из груди, мне хотелось кричать, вопить, орать не своим голосом. Бег был потребностью моего тела, так же как полёт бывает потребностью для всех крылатых. Я мог бежать ещё быстрее, я мог бежать так быстро, что мог оторваться от земли и… Я, гикая, обогнал кого-то. На мой визг обернулся другой, кто оказался впереди меня. Я поравнялся и с этим, мы пошли плечо в плечо… «Извини, я должен тебя обогнать», — я побежал быстрее, быстрее, быстрее, мне показалось, я уже обогнал его… «Тап-тап-тап-тап-тап-тап-тап…» Я сказал себе, что шаги его я слышу уже где-то за собой, но нет, он шёл со мною вровень, плечо в плечо и даже немножечко впереди, я видел его спину. И вдруг спина эта сантиметр за сантиметром стала удаляться. Он был одним из моих номеров, я не мог позволить, чтобы он меня обогнал, я подобрался, вобрался весь в себя и выметнулся вперёд. Я бежал так, как бегут последние два-три метра короткой дистанции, — я съёживался и кидался вперёд, мне казалось, я сейчас разорвусь, тресну по швам, но тот, впереди, всё равно неумолимо удалялся. И мне показалось, что это не он, а я вот так удаляюсь и что не я, а кто-то другой вот так, как я, напрягся, не я, а Артавазд, например, и что это его сердце вот-вот лопнет в моей груди.
Я замедлил шаг, командир отряда может бежать самым последним, чтобы проследить, чтобы никого не потерять по дороге, я пропустил вперёд одного, другого, третьего, четвёртого, позволил, чтобы красная рубашка поравнялась со мною и пошла со мною вровень. Я спросил у него:
— Ну как дела?
Он прошептал:
— Хорошо.
— Горсть опилок сказано взять, — сказал я.
Он прошептал:
— Горсть опилок.
— Вроде бы тебе нехорошо? — спросил я.
Он не ответил, потом прошептал:
— Когда вровень идём, ничего.
— Половину прошли, как думаешь? — спросил я.
— Совсем немного осталось, — прошептал он.
— Немного? Ты что, не знаешь, где лесопилка?
— Мать однажды посылала за корой, — прошептал он, — отец не пустил.
— Вряд ли половину прошли, — сказал я.
Он прошептал:
— Говорю тебе… мало осталось… вот-вот дойдём.
— Нет, большая часть впереди… — И вдруг я догадался: — Ты что, плохо себя чувствуешь?
В горле у него, наверное, пересохло, он глотнул воздуха и прошептал:
— Когда вместе…
— Я Мадата прозвал Генерал Мадатов, — сказал я. — Давай немного быстрее… — И тут мне показалось, что я хочу сказать ему, но каждый раз забываю, что-то очень важное, очень волнующее. Он поравнялся со мной, и я понял, что хотел ему сказать. — Мы всегда будем вместе, — сказал я.
Но это было невозможно. Я замедлял бег, он замедлял тоже, я начинал бежать быстрее — он отставал. Мне то и дело приходилось сдерживать себя. А наши уже перевалили пригорок Короткого дуба. Я понял, что, сколько бы я ни замедлял бег, он будет замедлять тоже, пока мы вовсе не остановимся. Водопад, да, спрыгивает с камня, орёл, да, парит в небе, зелёное поле, да, ходит с ветром из конца в конец, всё движется, всё радуется, снег поблёскивает и играет на солнце… но дед Саргис еле держится на земле и корова его тоже.
— Это что? — прошептал он. — Не видно ничего.
— А снег, а солнце?
— Какое солнце? — прошептал он.
— Прищурь глаза.
Он откинул назад свою красивую голову и бежал, подставив лицо солнцу.
— Ты что, в жмурки играешь? — сказал я.
Он поравнялся со мной.
— Совсем уже мало осталось, верно? — прошептал он.
— Вуй-вуй! Вуй-вуй! — услышал я.
Вдоль дороги на камнях сидели женщины — наши матери. Они сидели, обратив к нам красные, как подсолнухи, лица.
— И чего эта девушка заставляет детей мучиться? — сказали они.
А сами они тоже ведь мучились. На одной из них всё ещё был противогаз — их лица были красные от противогазов. Они шли с учений, и лица их были красные от противогазов, а так, в жизни, они ещё бледнее нас были.
— За опилками бежим, — бросил я им на бегу.
— Вот тебе опилки, возвращайся назад, — сказала одна из них.
Мы оставили их позади.
— Чтоб ей с этими опилками провалиться сквозь землю, не жалко разве детей.
Но жалко было не нас, а их, это они должны были отмывать нас вечером горячей водой, тереть наши спины, наши коленки, вытирать нас досуха полотенцем, укладывать в постель.
