Владимир Войнович - Путем взаимной переписки
– Это точно, – подтвердила Людмила. – Мы во время войны, когда голод был, одними грибами спасались. Бывало, пойдешь в лес, наберешь корзинку…
И как начала она с этих грибов, так и пошла дальше, перескакивая с темы на тему, без остановки, рассказывать Алтыннику свою жизнь с того времени, как в сорок четвертом году осенью вышла замуж за парня, работавшего на станции электриком, и прожили они вместе до декабря, когда его взяли в армию, и он успел дойти до самого Берлина живой и невредимый, но на обратном пути в поезде застудил голову и умер, а она стала жить для ребенка и никого близко к себе не подпускала, хотя многие добивались, потому что знали ее как женщину самостоятельную, чистую, и ее все уважают, не только соседи, но и по работе, некоторые врачи даже из института приходят и с ней советуются, ведь сколько ни учи, но теория это одно, а практика другое, и ни у одного врача, приходящего из института, такой практики нет и быть не может, тут на станции не то что в большом городе в поликлинике, где есть отдельно хирург и отдельно терапевт или невропатолог, здесь хоть зубы лечить, хоть роды принимать, все бегут к ней, вчера, например, ночью прибежали с другого конца станции, там старуха с печки упала, старухе будет в обед сто лет, ты поднимайся ночью, беги, потому что народ несознательный, считает, что фельдшера можно поднимать в любое время, сам восемь часов отработал и свободен, а тут никакого внимания, уж лучше рабочим на производстве или бухгалтером, как ее брат Борис, который живет в районном городе двадцать километров отсюда, у него там тоже свой дом, жена Нина и дочка Верушка, которой на прошлой неделе исполнилось два годика, живут, правда, плохо, несмотря на то, что Нинка кончила техникум, но такая неряха – когда в дом ни придешь, всегда грязи по уши, посуда не мыта, не то что за ребенком, за собой следить не умеет, уж она, Людмила, ничего Борису, конечно, не говорит, сам женился, самому жить, но все же обидно – родной брат, младше ее на три года, вместе росли, а потом, когда она выучилась и ему помогала учиться, каждый месяц пятьдесят рублей посылала, отрывая от себя и ребенка, чего Борис теперь уже не помнит (все люди неблагодарные), приезжает каждое воскресенье домой и хоть бы матери-старухе к дню рождения или на восьмое марта подарил ситцу на платье или сто граммов конфет, дело не в деньгах, конечно, хотя знает, что фельдшеру много не платят, несмотря на выслугу лет, так он еще, как приедет, требует каждый раз, чтобы она ему пол-литра поставила, мужчина, известно, за пол-литра мать родную продаст, как, например, сосед-учитель, который до того допился, что и жена от него ушла, и дети родные отказались, только название одно, что мужчина, а на самом деле настоящее горе, уж лучше век одной вековать, чем с таким связывать свою жизнь…
Алтынник слушал сперва терпеливо и даже поддакивал и охал в подходящих местах, но потом стал морщиться и отвлекаться. Ему давно уже было неинтересно ни ее прошлое, ни будущее, он приехал вовсе не для того, чтобы изучать ее биографию, а совсем для другого дела, на что он и хотел ей как– нибудь намекнуть, но невозможно было прорваться, она все сыпала и сыпала на него свои рассказы, как из мешка, один за другим, и все в такой жалобной интонации, что уже ничего не хочется, а хочется только спать (время позднее), но приходится вежливо таращить глаза, да еще делать вид, что тебе это все безумно интересно. Но когда речь дошла до учителя, он все же не выдержал и сказал:
– Извините, Людмила, я вас перебью, но как бы мы бабушку не разбудили.
– Да ничего, над ней хоть из пушки стреляй, – успокоила Людмила, порываясь рассказывать дальше. – Значит, про что это я говорила?
Но Алтынник потерял нить, не помнил и не хотел помнить, про что она говорила. Он хмуро смотрел перед собой и вертел за горлышко пустую бутылку.
– Может, вы еще выпить хотите? – догадалась Людмила.
– А есть?
Хотя, конечно, и хотелось спать, все же он помнил, зачем сюда приехал, а в распоряжении одни только сутки, и если не сейчас, то когда?
– А как же. – Она пошла в горницу и тут же вернулась с плоским флаконом, широкое горло которого было заткнуто газетой.
– Самогон? – спросил Алтынник.
– Спирт.
– Спирт?
– Я же медик, – улыбнулась Людмила.
– Спирт я люблю, – одобрил Алтынник, хотя чистый спирт ни разу в жизни не пробовал. – Мы у себя пьем ликер шасси.
– Ликер чего? – не поняла Людмила.
– То есть гидросмесь, – пояснил Алтынник, – которая заливается в стойки шасси. Семьдесят процентов глицерина, двадцать – спирта и десять – воды.
– И ничего?
– Ничего, – сказал Алтынник, – Правда, потом понос бывает, но вообще-то пить можно. Разбавили спирт водой, выпили, закусили.
– Да так я вам про учителя не рассказала, – вспомнила Людмила.
Алтынник посмотрел на нее и попросил:
– Не надо про учителя.
– А про что? – удивилась Людмила.
– А ни про что, – сказал он и вместе со стулом придвинулся к ней. Положил руку ей на плечо. Она ничего. Потянул слегка ее голову к себе. И она без всякого сопротивления вдруг повернулась и впилась в его губы своими. Это было так ошеломительно, что Алтынник в первый миг растерялся, а потом ринулся навстречу тому, что его ожидало, и дал волю рукам, жалея, что их у него только две, что они короткие и что нельзя ухватить все разу. Людмила, не отрываясь от его губ, прижималась к Алтыннику грудью, коленями, вздрагивала и дышала, изображая такую сумасшедшую страсть, как будто сейчас помрет, и вдруг резко его оттолкнула, так, что он ударился локтем об стол. Алтынник схватился за локоть и удивленно посмотрел на Людмилу.
– Ты… чего? – спросил он, с трудом выдавливая слова, потому что дыхания не хватало.
– Ничего. – Людмила загадочно усмехнулась. Видимо, спирт наконец подействовал, Алтынник смотрел на Людмилу и не мог понять, что она хочет.
– Эх ты, герой! – засмеялась она и легонько стукнула его по голове. – Думаешь, если женщина одинокая, так у нее сразу можно всего добиться?
– А разве нельзя? – удивился Алтынник.
– Вам всем только этого и нужно, – вздохнула она. – Все мужики, как собаки, честное слово. Ни поговорить, ничего, только про свое дело и думают.
Алтынник смутился.
– Так мы ж говорили, – неуверенно возразил он и пообещал: – Опосля еще поговорим.
– Дурак, – сказала она и положила голову на стол.
Алтынник задумался. Видно, он сделал что-то не то, потому что Людмила сперва вроде бы поддавалась, а теперь заартачилась. А скорее всего просто дурочку валяла.
Алтынник попытался ее снова обнять, но она его опять оттолкнула и приняла прежнюю позу.
– Людмила, – помолчав, сказал Алтынник, – Ты чего из себя это строишь? Ты же не девочка и должна знать, зачем ты меня приглашала и зачем я к тебе приехал, и не за тем, чтоб над тобой посмеяться или пошутить, а чтоб по-товарищески сделать тебе и себе удовольствие. А если ты из себя будешь девочку строить, то надо было сразу или сказать или намекнуть, потому что время у меня ограничено, сама понимаешь – солдатское положение.
Она молчала. На печи негромко всхрапывала и чмокала губами во сне старуха. Алтынник посмотрел на часы, но спьяну не мог разобрать – то ли половина четвертого, то ли двадцать минут шестого. Людмила сидела, положив голову на руки. Иван еще посидел, повздыхал, почесал в голове. Было обидно, что зря потратил столько времени и не выспался.
Нагнувшись, достал он под столом сапог, вынул из него портянку и стал наматывать на ногу. Задача эта оказалась нелегкой, потому что стоило ему задрать ногу, как он терял равновесие и хватался за край стола, чтобы не свалиться с табуретки. В конце концов с этим сапогом он кое-как справился и полез за вторым. Людмила подняла голову и удивленно посмотрела на Алтынника.
– Ты куда собираешься?
Он пожал плечом.
– На станцию.
– Зачем?
– А чего мне здесь делать? Поеду.
– Куда ж ты поедешь? До поезда еще целые сутки.
– Ничего, подожду, – сказал он, принимаясь за второй сапог.
– Обиделся?
Он молчал, сосредоточенно пытаясь попасть ногой в голенище.
– Эх ты, дурачок, дурачок. – Людмила вырвала у него сапог и швырнула обратно под стол. Он только хотел рассердиться, как она схватила его и стала целовать, и он снова все позабыл, и опять не хватало рук и нечем было дышать.
– Подожди, – шепнула она, – сейчас свет погашу, пойдем в горницу.
Он с трудом от нее отлепился. Он мог подождать, но недолго, Поцеловав его, она на цыпочках пришла к двери и щелкнула выключателем. Свет погас. Алтынник ждал ее нетерпеливо, чувствуя, как беспорядочно колотится сердце, словно дергают его за веревку. Людмила не возвращалась.
– Людмила! – позвал он шепотом.
– Сейчас, Ваня, – отозвалась она из темноты тоже шепотом.
Он поднялся и, чувствуя, что ноги его не держат, хватался за край стола и таращил глаза в темноту, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Но ничего не увидев, осторожно оторвался от стола и, как был в одном сапоге, направился туда, где, по его мнению, находилась Людмила. Он шел бесконечно долго и в конце своего пути напоролся на табуретку, повалил ее, чуть не свалился сам и сильно зашиб колено. Табуретка упала с таким грохотом, что ему показалось: сейчас он поднимет весь дом. И действительно, старуха на печи коротко вскрикнула, но, должно быть, во сне, потому что тут же опять захрапела и зачмокала губами. Он понял, что забрал слишком сильно вправо, и пошел дальше, стараясь держаться левее, и наткнулся на какую-то тряпку и догадался, что это занавеска, за которой спал сын Людмилы. Он отшатнулся, но занавеска оказалась и сзади. И слева, и справа. Чтобы освободиться от нее, он стал делать над головой такие движения руками, как будто отбивался от целого роя пчел, запутался окончательно и, не видя иного способа вырваться, дернулся что было сил в сторону, где-то что-то затрещало, Алтынник рухнул па пол и на этот раз ударился головой. Господи! – подумал он с тоской. – Так я сегодня и вовсе убьюсь. Он попытался подняться, но никаких сил для этого не было. Тогда он пошарил вокруг себя руками, наткнулся на какой-то веник, подложил его под голову и уснул,
