Пауло Коэльо - Одиннадцать минут
– Никто не знает, отчего исчезла священная проституция, не просуществовав и двух тысячелетий. Может быть, из-за распространения болезней или оттого, что, когда изменились религии, сменило свои законы и правила общество. Так или иначе, ее нет и никогда больше не будет. Ныне миром правят мужчины, и само слово это превращено в клеймо, и проституткой именуют всякую женщину, из ряда вон выходящую.
– Ты сможешь прийти сегодня в «Копакабану»? Ральф не понял, к чему был задан этот вопрос, но ответил утвердительно и без промедления.
Запись в дневнике Марии, сделанная спустя несколько часов после того, как она прошла босиком по дорожке Английского Сада в Женеве:
Мне плевать, считалось ли когда-нибудь мое ремесло священным или нет, но Я ЕГО НЕНАВИЖУ. Оно разрушает мою душу, оно заставляет меня терять связь с самой собой, оно внушает мне, что страдание есть награда, что деньги все могут купить и все оправдать.
Вокруг меня нет счастливых; мои клиенты знают: они должны заплатить за то, что должны были бы получить бесплатно, и это угнетает их. Мои товарки знают: они должны продавать то, что отдали бы даром в обмен на нежность и наслаждение, и это разъедает их душу. Гораздо раньше, чем были написаны эти слова, начала я биться изо всех сил, чтобы смириться с тем, что несчастна и недовольна своей судьбой, утешая себя, что надо потерпеть еще несколько недель.
Но больше не могу успокаивать себя этим, притворяться, будто все нормально, что это – просто такая полоса в моей жизни, период, этап. Я хочу забыть все это. Я нуждаюсь в любви. Мне надо любить – и ничего другого. Мне надо любить.
Жизнь слишком коротка – или слишком долга, – чтобы можно было позволить себе роскошь прожить ее так скверно.
Часть 5
Нет, это не его дом. И не ее дом. Это – не Бразилия. И не Швейцария. Это отель с одинаково – в любой точке мира – обставленными номерами, с претензией на семейную атмосферу, от которой он делается еще более чужим и безличным.
Но это не тот отель, из окна которого открывается прекрасный вид на озеро, не тот отель, с которым связана память о боли, о страдании, о восторге. Нет, здесь окно выходит на Дорогу Святого Иакова, дорогу на богомолье, но не к покаянию, это место, где в придорожных кафе встречаются люди, открывают «свет», разговаривают, становятся друзьями, влюбляются. Сейчас идет дождь, и в этот вечерний час никто не идет по этой дороге, как шли на протяжении многих лет, десятилетий, столетий – может быть, и дороге нужно перевести дух, отдохнуть немного от бесчисленных ног, днем и ночью шаркающих по ней.
Надо зажечь свет. И задернуть шторы.
Попросить его раздеться и снять одежду с себя. Темнота в физическом смысле никогда не бывает абсолютной, и, когда глаза привыкнут к ней, можно будет увидеть в пятне неведомо откуда пробившегося света силуэт мужчины. Вот и снова они встретились с ним.
Достать два носовых платка, тщательно сложенных по диагонали, чисто-начисто выстиранных и несколько раз проглаженных – чтобы не оставалось ни намека на запах мыла или духов. Приблизиться к нему и попросить, чтобы он завязал себе глаза. Замявшись на мгновенье, он ответит, что бывал уже в разных видах преисподней. Она скажет на это, что речь вовсе не о том, а просто ей нужна полнейшая, непроницаемая тьма, и что теперь пришел ее черед кое-чему научить его в отместку и благодарность за то, что вчера узнала от него о боли. Он послушается, завяжет глаза. И она – тоже. И вот теперь уже нет ни единого пятнышка света, это, наверно, и называется кромешной тьмой, так что приходится взяться за руки, чтобы добраться до кровати.
Нет-нет, ложиться мы не будем. Мы сядем, как садились всегда, лицом друг к другу, только чуть ближе, чем всегда, так, чтобы мои колени касались твоих.
Ей всегда хотелось сделать это. Но не хватало главного – времени. Ни с первым ее возлюбленным, ни с тем, кто лишил ее невинности. Ни с арабом, заплатившим тысячу франков и, вероятно, ожидавшим больше, чем она могла дать, хоть и этой тысячи не хватило, чтобы купить то, чего хотелось и о чем мечталось. Ни со всеми прочими, бесчисленными мужчинами, прошедшими через ее тело, думавшими почти всегда только о себе и очень редко – о ней: потому ли, что они исполняли какие-то давние романтические мечты, потому ли, что повиновались инстинкту, или потому, что слышали – именно так ведут себя истинные мужчины, а поступающий иначе не достоин зваться им.
Она вспоминает про свой дневник. Ей все надоело, она подгоняет томительно ползущие недели, остающиеся до отъезда, до возвращения, и потому отдается этому мужчине, ибо здесь посверкивает искорка ее собственной потаенной любви. Первородный грех – не в том, что Ева отведала запретный плод, а в том, что поняла – Адам должен разделить с ней то, что она попробовала. Ева боялась идти своей стезей одна, без помощи и поддержки, и потому хотела разделить с кем-нибудь то, что чувствовала.
Но есть на свете такое, что не делится. Но не надо бояться океанской пучины, в которую погружаемся мы по доброй воле, – страх портит игру. Человек проходит через преисподнюю, чтобы осознать это. Будем любить друг друга, но не станем пытаться владеть друг другом.
Я люблю этого сидящего передо мной мужчину, потому что он не принадлежит мне, а я – ему. Мы свободно отдаемся друг другу, и я буду повторять десятки, сотни, тысячи раз – повторять до тех пор, пока сама не поверю собственным словам.
Она задумывается на миг о других проститутках. Думает о матери, о подругах. Все они уверены, что мужчине не нужно ничего, кроме этих одиннадцати минут чистого секса, и за них выкладывает он огромные деньги. Но это не так; мужчина, в сущности, ничем не отличается от женщины: ему тоже нужно встретить кого-то и обрести смысл жизни.
Как было с ее матерью – как вела она себя? Притворялась, что получает наслаждение? Или в бразильском захолустье до сих пор наслаждение для женщины считается делом запретным? Как мало знает Мария о жизни и о любви, но сейчас, когда глаза ее завязаны, когда все время, сколько ни есть его в мире, принадлежит ей, она отыщет источник и корень, и все начнется там и так, где и как она захочет начать.
Прикосновение. Она забывает проституток и клиентов, отца и мать, она теперь – в кромешной тьме. Целый день провела она в поисках того, что могла бы дать человеку, вернувшему ей достоинство, заставившему ее понять, что стремление к радости важнее, чем необходимость страдать.
Мне хотелось бы, чтобы он обрел счастье научить меня чему-нибудь новому, подобно тому, как вчера он объяснил мне, что такое страдание, что такое уличные проститутки и проститутки священные. Я видела: ему доставляет счастье учить меня чему-нибудь, вести и наставлять. Мне хотелось бы знать, как приближаются к плоти перед тем, как приблизиться к душе, к соитию, к оргазму.
Протянув руку перед собой, она просит, чтобы и он сделал так же. Сегодня ночью, слышится ее шепот, на этой ничейной полосе отеля я хочу, чтобы он открыл и нашел грань между мной и миром. Она просит его прикоснуться к ней, сделать так, чтобы он осязал ее, ибо плоть всегда поймет плоть, даже если души не придут к согласию. Он дотрагивается до нее, она – до него, но, словно сговорившись заранее, и он, и она избегают тех частей тела, где стремительней всего пробуждается сексуальная энергия.
Его пальцы ощупывают ее лицо, и она ощущает едва уловимый запах краски, навсегда въевшийся в кожу его рук, сколько бы тысяч и миллионов раз он их ни мыл: он с этим запахом родился, чтобы увидеть первое в жизни дерево, первый дом, чтобы запечатлеть их в своих снах. Должно быть, и он чувствует исходящий от ее пальцев запах, но какой именно – она не знает и спрашивать не хочет, ибо в этот миг говорит лишь плоть, а прочее есть безмолвие.
Она ласкает, и ласкают ее. Так можно провести целую ночь, ибо это доставляет наслаждение, которое вовсе не обязательно должно завершаться сексом, думает она, и в этот самый миг, именно потому, что секс вовсе не обязателен, ощущает в межножье влажное тепло. Придет миг, когда он дотронется до нее, ощутит и почувствует всю меру охватившего ее возбуждения – ей не дано знать, хорошо это или плохо, так отзывается ее плоть, и нет необходимости говорить: «Выше... ниже... помедленней... а теперь посильней...» Мужские руки теперь прикасаются к ее подмышкам, и волоски на коже встают дыбом, и ей хочется вырвать их – как сладостна, наверное, будет эта боль. И она гладит его подмышки, ощущая под пальцами иную структуру – вероятно, это от многолетнего употребления дезодоранта... Боже, о чем она думает? Она не должна думать. Должна прикасаться, трогать – и ничего больше.
Его пальцы подкрадывающимися хищниками скользят вокруг ее грудей. Ей хотелось бы, чтобы пальцы двигались быстрей, чтобы дотронулись до сосков, потому что мысль ее обгоняет его пальцы, но он, отгадывая, наверно, ее невысказанное желание, медлит и дразнит и длит наслаждение, и целая вечность проходит, прежде чем прикосновение наконец совершается. Соски напряглись, и он играет с ними, отчего по коже бегут мурашки, и еще влажней и горячей становится в паху. Теперь его руки скользят по ее животу, расходятся в обе стороны, к бедрам, спускаются к икрам и ступням, поднимаются по внутренней стороне бедер, ощущают жар, но не приближаются, продолжая двигаться нежно и легко, словно порхая, и чем легче эти прикосновения, тем сильнее они пьянят.
