Грант Матевосян - Август
— Коня, Санасар!
— На тебе, выкуси! — сказал он и бросил трубку, и, когда я тоже бросил, он ещё что-то сказал.
— Чего?
— Ничего, — сказал он, — говорю, полон дом народу, и без лошади проживёте.
— Пожалуйста, — сказал я. — Можешь не говорить даже нашим. И вообще твою лошадь и твою мать… До свиданья.
…Грант Карян бросил трубку и, высокий и стройный, с деловитой небрежностью, чуть-чуть небритый, напряжённым и медленным шагом направился в политехнический институт, нашёл там Каринэ, протанцевал с ней твист, отправился после этого в университет, проучился в аспирантуре, защитил диссертацию, и не было среди преподавателей другого такого молодого и преуспевающего, такого остроумного и блестящего. Он был самым знаменитым в Ереване, все повторяли: «Грант Карян, Грант Карян…», о нём уже поговаривали в Тбилиси и Киеве, о нём знали в Москве: «Удивительно, в Ереване, и такой образованный, такой талантливый», и тогда Грант Карян, высокий и стройный Грант Карян с ослабленным галстуком на белой рубашке, двадцати восьми — тридцати лет от роду, не вставая из-за письменного стола, выдвинул ящик, достал пистолет и выстрелил себе в рот. «Тяжело, товарищи, бремя победителя», — и никто, так никто и не узнал, что его молодое сердце ежеминутно сжималось от тоски при воспоминании о станции Колагеран.
Чёрт бы побрал заграничные фильмы, чёрт бы драл нашу цмакутскую библиотекаршу, которая в детстве, пока какую-нибудь дрянь не вбивала мне в голову от первой до последней строчки, другой дряни в руки не давала: «Взял книжку — надо прочитать».
— Пожалуйста, — сказал я, — можешь даже и не сообщать нашим. И вообще твою лошадь… твою мать… До свиданья.
— Ничего, — сказал Санасар, — моя мать привычная, не впервой. До свиданья.
— До свиданья, — сказал я, — и мне тоже не привыкать — в десятый раз приезжаю на эту проклятую станцию и плесенью покрываюсь, пока выберусь. Большое спасибо, очень благодарен.
— Выбрали председателем и в грязи вываливают, чего не слышишь — и Андро тебя облает, и инспектор, и сторож, и соседский председатель… кому не лень, вот и до тебя очередь дошла… пожалуйста.
— Извини, — сказал я.
— Пожалуйста, но насчёт лошади ты извини.
— Ладно, — сказал я, — кто ты такой, чтоб ещё и обижаться на тебя, твою лошадь, твою мать, понял?
— Ну и вырос сынок у Егиша, ай-яй-яй! Ты подожди там ещё немного.
— Чего ещё ждать, я с тобой разговаривать не желаю.
— Ах, ах, до свиданья.
— Будь здоров, дома крупинки пшена нет.
— Приходи ко мне, у меня дома полно, возьми себе тонну взаймы.
— Мне что жалуешься, я не кладовщик твой. До свиданья.
— А я твой слуга, что ты у меня лошадь требуешь?
— Ничего я у тебя не требую.
— Очень приятно. До свиданья.
— Ты вспомни, как вы обманули моего отца, пришли, сказали, ты у нас честный работник, самый примерный, — выпороли всю шерсть из матрацев, заткнули свой план по заготовке. Примерные вы сами и честные тоже. До свиданья.
— Как же, потом мы орден за то получили, а у твоего отца до сих пор спина болит, на деревянных полатях спит. До свиданья.
— Не твоё дело, на чём мой отец спит.
— Что не моё дело?
— Болит у моего отца спина или не болит.
— А что же ты сам вспомнил про это?
— Вспомнить не мешает. До свиданья.
— Ну так этот разговор тоже иногда вспоминай. До свиданья.
— И вспомню. До свиданья.
— Вот, вот, не забывай.
— А помнишь, как раз будто бы из центра человек приехал и будто бы у вас дома ничего не было, пришли, нашу свинью — мы её только что прирезали, — помнишь, как нашу свинью унесли?
— Помню, и как через два дня после этого вам копчёного окорока дали, тоже помню.
— Помни-помни и ещё помни, что нам кожа тоже была нужна, семеро босых детей сидело дома, ежели нам надо было коптить, мы бы сами закоптили, понятно? Мы и сами умеем коптить.
— Я копчу, ты коптишь, он коптит, мы коптим, они коптят, у тебя в кармане диплом, дальше?
— Матери официальное пособие выписали, а вслед кричите — крольчиха.
— В год одного, а то и двух приносит, как же её ещё называть прикажете? Вот, говорят, ещё одного сообразила — сколько же это вас, выходит, стало?
— Одиннадцать… Девочка или мальчик?.. Санасар, мальчик или девочка? Санасар…
— Говорят, родился, смешался с остальными, косой Егиш никак не разберёт, который новорождённый.
— Как мать?..
Моя ленивая, мягкая мать с тайной улыбкой — фальшивый вздох и тайная улыбка, нарочитая сердитость и улыбка: «Ну я тебя проучу, бессовестный, ох, извели меня, измучили, пол-яйца ты возьми, пол — ты, идите на улицу. Грант книгу читает… Ш-ш-ш… вот идёт ваш отец… ваш маршал отец идёт, что-то несёт. Араик, беги навстречу… Грант, химия осталась… Ваш маршал отец вагоны с добром из Германии привёз, в вагонах два кило сыру оказалось, что будем завтра есть, муженёк?» — «Про зовтро — зовтро подомоем…» — «Ну не муж, не муж — маршал, а не муж…»
— Санасар, — заорал я в трубку, — лошадь или ещё что… целый месяц с поля не уйду, косить буду!..
— А что выругал?
— Извини.
— Сначала ругаешься, потом прощения просишь.
— Да ведь со вчерашнего дня тут торчу.
— Я, что ли, тебя туда забросил, сам торчишь и сам на меня обижаешься!
— Да я, что лошадь не даёшь, обижаюсь.
— А-а-а, ну обижайся, обижайся, сколько влезет обижайся.
— Ну хорошо, не обижаюсь, Санасар.
— Правильно делаешь, что не обижаешься.
— Санасар…
— Ты что, спятил, кто тебе лошадь сейчас даст, август на дворе…
— Ну так и твой август, и твою лошадь, и твою мать, и эти мои корзины, и эту станцию… какой ты человек после этого!
— Как-как? Кричишь, не слышно…
— Кто кричит?
— Не слышу…
— А я тебя почему так хорошо слышу?
— Не слышу, придёшь, в селе поговорим.
— Лошадь пошли, как же я в село приду?
— А, лошадь… лошади не будет. До свиданья.
— До свиданья, Санасар, попомню я тебе это.
— До свёдоньё, Соносор, попомню я тёбё ото…
— Чего?.. Слушай… Да ты шут, оказывается! Тебе село доверили…
— Чого… слошой, до то шот, тёбё село довёрили…
— Тьфу ты!..
— А что же, раз уж председатель, так и пошутить нельзя?
— Два дня тут торчу, Санасар.
— Сочувствую.
— Машина под тобой, любая лошадь в любую минуту, чего тебе сочувствовать.
— Бедный ребёночек на станции, с косой в руках, солнце печёт, тени нет, воды нет, дождь должен пойти — ноги у него болят, и волк вон идёт, не знает, носки над костром мокрые посушить или волка отогнать, бедный ребёночек…
— Ня знаят, наски макрыи пасушить или валка атагнать…
— Не зноет, носки мокрые сошить олё волко отогноть…
— Мацун атнёс — прядсадателям стал, хатяли снять — масла атнёс, да сях пар прядсядатяль, ракаважу…
— Мосло пронёс, сом съел, мосло съел — но глоза нолёг, но глоза нолёг — профессором стол, профессором стол — но стонцию приехал, роковожу — не подчинёются…
— Нет, — заорал я, — хватит, я у тебя лошадь прошу, сам руководи кем хочешь, а мне лошадь пришли!
— А я не через масло председателем стал, да будет вам известно, товарищ Карян.
— Ну ладно, Санасар.
— Пожалуйста, пожалуйста, ничего.
— Извини, что время отнял.
— Ничего, не беспокойся, побалакали.
— Но то, что ты делаешь, не по-человечески.
— Тут этого товару нету, привези с собой немножечко со станции.
— Лошадь пришли — привезу…
Чёрт побери, я то окрылялся, то снова падал духом, он делался для меня то богом, то скотиной, то богом, то скотиной, богом — скотиной… и никак я не мог в эту минуту понять, что он не бог и не скотина — просто человек. В Цмакуте ливень льёт, люди уселись, сонные, за карты или за домино или просто шутят, перекидываются словом, газетку почитывают или расселись вокруг телефона, молчат. Молния разбивается в соседних горах, и, подрёмывая, они вспоминают, как в том году молния убила буйвола Лачина возле Белого родника, а в прошлом или позапрошлом году унесла Ашотову жену Розу и что новая жена Ашота за ребятами лучше старой смотрит, и как женщина она тоже лучше. По поводу громоотводов надо пожаловаться в министерство, а может, не имеет смысла? Говорят, в газете про это статью напечатали — в селе кто-то читал, — кто читал? Господи, конечно, можно не то что в министерство, можно и в Москву написать, но куда ты их приткнёшь, эти громоотводы; говорят, в горах бьёт, настигает, ну да, в горах тоже случается, но ведь в тот раз сына Есаи в овраге убило, под ивой?
— Ну-ка взгляни там — посмотри, река раздалась? — спросил Санасар.
Река была бурая, бежала, захлёбываясь своей водой, билась о берега. Гуси в ней больше не плавали, под мостом не было видно старой автомобильной покрышки и бочки из-под мазута. Речка бушевала — ещё немножко, и она снесла бы выстроившиеся в ряд деревянные уборные начальника станции, телефонистки, милиционера, стрелочника, уборщицы, директора школы, учителей.
