Чак Паланик - Удушие
Ясное дело, в благодарственной записке я такого написать не могу, но всё же.
Чтобы представить себе старый мамин дом, вообразите, что всю эту дворцовую мебель запихнули в двуспальный коттедж для молодожёнов. Эти диваны и картины должны были по идее стать её приданым из Старого света. Из Италии. Моя мама приехала сюда учиться, и не вернулась, после того, как у неё появился я.
Вы бы не сказали по ней, что она итальянка. Никакого запаха чеснока или волосни в подмышках. Она приехала сюда, чтобы поступить на медицинский факультет. На чёртов медицинский факультет. В Айове. Честно говоря, иммигрантам приходится куда больше походить на американцев, чем тем, кто здесь родился.
Честно говоря, я более-менее её грин-карта.
Просматривая телефонный справочник, моя задача подобрать для мероприятия публику классом повыше. Нужно идти туда, где лежат реальные деньги, и тащить их домой. Не стоит давиться насмерть кусками курятины в каком-нибудь занюханном заведении.
Богачи, которые жрут блюда французской кухни, так же мечтают стать героями, как и все остальные.
Я хочу сказать, нужна дискриминация.
Мой вам совет: нужно точно определяться с целевыми рынками.
В телефонном справочнике на пробу остались ещё рыбные ресторанчики. Монгольские гриль-бары.
Имя на сегодняшнем чеке принадлежит какой-то женщине, которая спасла мне жизнь на “шведском столе” в прошлом апреле. В буфете из разряда “берите-что-хотите”. О чём я думал? Давиться в дешёвых ресторанах – это сто пудов ложная экономия. Всё проработано, все моменты записаны в толстом журнале, который я веду. Всё здесь, начиная от того, кто спас меня, где и когда, заканчивая тем, сколько они потратили на данный момент. Сегодняшнюю вкладчицу зовут Бренда Манро, как гласит подпись внизу именинной открытки, “с любовью”.
“Надеюсь, это немножко поможет”, – написала она поперёк внизу чека.
Бренда Манро, Бренда Манро… Пытаюсь припомнить лицо, да не выходит. Ничего не помню. Ну, а кто может требовать, чтобы ты помнил каждый свой предсмертный опыт. Ясное дело, я мог бы вести записи подробнее, хотя бы вносить цвет глаз и волос, но, на минутку: вон, гляньте на меня. Я и так уже погряз в бумагах.
Благодарственное письмо за прошлый месяц было полностью посвящено моим мучениям, чтобы оплатить что-то, уже забыл что.
За квартиру нужно заплатить, говорил я людям, или стоматологу за пломбы. Там была плата за молоко, или за юридическую консультацию. Как разошлю пару сотен копий одного и того же письма – потом уже никогда в жизни видеть его не хочется.
Это доморощенный вариант фондов помощи заморским детям. Тех фондов, где, мол, “за цену чашки кофе вы можете спасти ребёнку жизнь. Станьте спонсором”. Зацепка в том, что только один раз спасти чью-то жизнь просто невозможно. Людям приходится спасать меня снова и снова. Как и на самом деле, после каждого очередного раза лучше им уже не становится.
Как учат на медицинском факультете, каждого можно спасти только определённое количество раз, после чего уже нельзя. Это Питеров принцип медицины.
Те люди, которые присылают деньги, оплачивают свой героизм в рассрочку.
Ещё можно давиться марокканской кухней. Можно сицилийской. В любой вечер.
Когда родился я, маму оставили жить в Штатах. Не в этом доме. Она не жила здесь до своего последнего выхода из тюрьмы, после срока за угон школьного автобуса. За угон транспортного средства плюс похищение ребёнка. Я не помню этот дом в своём детстве, как и эту мебель. Всё это прислали из Италии её родители. Мне так кажется. Опять же: с тем же успехом она могла, к примеру, выиграть это всё на телешоу, – не могу сказать.
Только один раз я задал вопрос про её семью, про дедушку с бабушкой, которые остались в Италии.
А она в ответ, точно помню, сказала:
– Они про тебя не знают, поэтому не создавай проблем.
А если они не знают про её ублюдочного ребёнка, то им гарантированно неизвестно и про её непристойное поведение, и про покушение на убийство, и про создание угрозы по небрежности, и про издевательство над животными. Они гарантированно тоже ненормальные. Вон, гляньте только на их мебель. Они точно ненормальные, и вообще уже умерли.
Листаю телефонный справочник туда-обратно.
Правда заключается в том, что держать мою маму в Сент-Энтони стоит три штуки баксов. В Сент-Энтони дерут под пятьдесят баксов только за смену подгузника.
Одному Богу известно, сколькими смертями мне придётся почти умереть, чтобы оплатить трубку для желудка.
Правда заключается в том, что хоть толстый журнал насчитывает уже больше трёх сотен вписанных имён, я всё равно не дотягиваю до трёх штук ежемесячно. Плюс каждый вечер официант приносит счёт. Плюс там чаевые. Эта чёртова надбавка меня убивает.
Как и в любой хорошей финансовой пирамиде, в основание постоянно нужно набирать народ. Как и в схеме Социального страхования, существует большое количество людей, которые коллективно платят за кого-то другого. Доить этих добрых самаритян – всего лишь назначение моей личной сети социальной безопасности.
“Схема Понзи” – неподходящий термин, но это первое, что приходит на ум.
Горькая правда заключается в том, что снова и снова, каждый вечер мне приходится пробежать телефонный справочник и найти хорошее заведение, куда можно пойти и почти умереть.
Я провожу здесь Телемарафон Виктора Манчини.
Такое не хуже, чем правительство. Только люди, которые подписывают счета в системе пособий Виктора Манчини, не жалуются. Они гордятся. Они на полном серьёзе хвалятся об этом перед своими друзьями.
Такой обман не оставляет никого обделённым: тут лишь я во главе и люди, которые выстраиваются в очередь, чтобы купиться на него, обхватив меня сзади руками. Добрые щедрые люди, полные жалости и сострадания.
Опять же, я ведь не трачу деньги на азартные игры или наркоту. Да я даже порцию-то никогда не могу доесть. На полпути каждого дежурного блюда мне приходится браться за дело. За своё бульканье и дёрганье. И даже после такого – некоторые люди никогда не объявляются с деньгами. Некоторые на второй раз уже не утруждаются вспомнить. А через какой-то срок – даже самые щедрые люди перестанут присылать чек.
Часть когда рыдаю, когда меня обнимают чьи-то руки, а я плачу и ловлю ртом воздух, – эта часть с каждым разом даётся всё легче. Труднее и труднее в рыданиях становится тот момент, когда нужно остановиться, а я не могу.
В телефонном справочнике ещё не перечёркнутой осталась кухня фондю. Есть ещё тайская. Греческая. Эфиопская. Кубинская. Есть ещё сотни заведений, куда я не ходил умирать.
Чтобы увеличить приток денег, приходится каждый вечер создавать сразу двух-трёх героев. Иногда вечером приходится отправиться в три или четыре заведения, пока наешься полностью.
Я артист большой сцены, который даёт по три концерта за вечер. “Дамы и господа, мне нужен доброволец из публики”.
– Спасибо, да хрен вам “спасибо”, – хочется сказать своим умершим родственникам. – Лучше уж я сам сделаю себе семью.
Рыба. Мясо. Овощи. Сегодня, как и в любой другой вечер, самое простое – взять и закрыть глаза.
Поднимаешь палец над раскрытым телефонным справочником.
“Поднимитесь сюда и станьте героем, дамы и господа. Поднимитесь сюда и спасите жизнь”.
Роняешь руку – и пусть за тебя решает судьба.
Глава 13
Спасаясь от жары, Дэнни стаскивает свою куртку, потом свитер. Не расстёгивая пуговиц, даже на вороте и рукавах, стягивает рубашку через голову, выворачивая её наизнанку, и теперь его руки запутаны в красную клетчатую фланель. Одетая под низ футболка собирается в подмышках, пока он борется с рубашкой, пытаясь стащить ту с головы, – а голый живот у него на вид впалый и прыщавый. Несколько длинных вьющихся волос произрастает между крошечных точек его сосков. Соски выглядят растрескавшимися и воспалёнными.
– Братан, – зовёт Дэнни, продолжая сражение под рубашкой. – Слишком много слоёв. Чего это здесь такая жарища?
Потому что здесь вроде как больница. Здесь центр по уходу.
Над его джинсами и ремнём виднеется сдохшая резинка поганых трусов. Ржавчина коричневыми пятнами покрывает растянутую резинку. Спереди выбилась пара скрученных волосин. Желтоватые пятна от пота у него, – в самом деле, – на коже подмышек.
Тут же, рядом, за конторкой сидит девушка, туго собрав всё лицо в складки вокруг носа.
Пытаюсь заправить его футболку обратно, – а пупок у него набит пухом самых разных оттенков. На работе, в раздевалке, мне доводилось наблюдать, как Дэнни стягивает с себя штаны вместе с надетыми на них трусами, так же как делал я сам, когда был маленьким.
И, по-прежнему запутавшись в рубашке головой, Дэнни продолжает:
– Братан, не поможешь? Тут где-то пуговица, не пойму где.
Девушка за конторкой переводит взгляд на меня. На полпути к уху она держит трубку телефона.
