Александр Янов - Россия и Европа- т.2
Это был скандал. Тогдашний российский военный атташе в Афинах П.П. Гудим-Левкович писал: «Разгром Болгарии коалицией Турции, Румынии, Греции и Сербии, т.е. славянской державы коалицией неславянских элементов с помощью ослепленной мелкими интересами и близорукостью Сербии, конечно, рассматривается как полное крушение политики России, о чем говорят даже мне, русскому, с легкой усмешкой и злорадством»27
То были, однако, лишь цветочки. Опьяненная имперской идеей сербская молодежь, мешая все карты русской и европейской дипломатии, мечтала о войне с Австро-Венгрией. Объехав в 1908 году Балканы, П.Н. Милюков вспоминал, что «ожидание войны с Австрией переходило здесь в нетерпеливую готовность сразиться, и успех казался легким и несомненным. [Это] настроение казалось настоль-
С.Д. Сазонов. Воспоминания, М., 1991, с. 86.
П.Н. Милюков. Воспоминания, М., 1991. с. 370.
Глава седьмая Национальная идея
Е.Ю. Сергеев и АЛ. Улунян. Военные агенты Российской империи, М., 1999» с. 336.
ко всеобщим и бесспорным, что входить в пререкания на эти темы было совершенно бесполезно».28 Могут ли после этого оставаться сомнения, что потрясший Европу шесть лет спустя выстрел сербского студента Гаврилы Принципа, смертельно ранивший австрийского эрцгерцога Фердинанда, едва ли выглядел ординарным терактом? Уж очень походил он на сознательную провокацию войны.
Так или иначе, к 1914 году во многих умах в России замаячила еретическая мысль, что Славянская идея на самом деле мертва. Что вместо вызова Европе, как было задумано еще её родоначальником Погодиным, стала она для России ненужным бременем, обузой, одним сплошным — и опасным — источником международных осложнений. Да и знаменитый предлог для вмешательства на Балканах — освобождение православных от «гнусного ислама», — испарился. Как писал российский атташе в Черногории полковник Его- рьев, «могущество балканских народов теперь таково, что они могут обойтись без России».29
«Теперь этот процесс дошел до конца, — вторил ему Милюков. — Балканские народы освободились сами, без помощи России и даже вопреки её политике... С этих пор с России снята обуза постоянных забот об интересах славянства в целом. Каждое славянское государство идет теперь своим путем и охраняет свои интересы, как считает нужным. Россия также должна руководствоваться собственными интересами. Воевать из-за славян Россия не должна».30
С точки зрения действительных интересов России, и Милюков и Егорьев были без сомнения правы. В преддверии назревавшей мировой бойни единственный её интерес состоял в том, чтобы остаться от неё в стороне. И в первую очередь означало это остерегаться бурлящего балканского вулкана, каждую минуту чреватого извержением. Короче, будь Г.В. Плеханов прав и поведением стран действительно руководили их интересы, то первое, что должна была сделать в 1913 году Россия — немедленно разрубить все узлы, связывавшие её с Сербией, раз и навсегда выйти из балканской игры и громогласно объявить об этом своем решении всему свету.
п
П.Н. Милюков. Цит. соч., с. 304.
Е.Ю. Сергеев и А. А. Улунян. Цит. соч., с. 321.
П.Н. Милюков. Цит. соч., с. 365.
К сожалению, здравомыслящие Милюков или Егорьев, пленники господствовашего материалистического объяснения истории, совершенно не поняли, что на самом деле происходило с царской
П11ГУ ит^шг идтдошл ·· - ·
. » » а '
7
II
ш
«Медный всадник» Памятник Петру I Скульптор Э.-М. Фальконе
элитой. Не поняли, в частности, что в умах этой элиты Славянская идея, успевшая каким-то образом сложиться к тому времени в «исторический завет» России, была несопоставимо сильнее её интересов. Как вспоминал впоследствии С.Д. Сазонов, «сочувствие нашего общественного мнения сербским домогательствам стало проявляться с силою, которая внушала мне некоторое опасение относительно возможности удержать в руках правительства руководящее влияние на ход политических событий».[31]
Хуже, однако, что и в самом правительстве «сочувствие сербским домогательствам» было еще сильнее, нежели в общественном мнении. Военный министр В.А. Сухомлинов заявлял, например: «Государь и я верим в армию и знаем, что из войны произойдет толькохорошее для нас».32 Сухомлинов, впрочем, имел репутацию человека хвастливого и неумного и, хотя ссылка на царя звучала достаточно зловеще, его фанфаронство едва ли перевесило бы мнение Са-
Памятник Александру III Скульптор Паоло Трубецкой
Торжество 419 Славянской идеи
зонова и тем более председателя Совета министров Коковцева. Очень скоро, бднако, стало ясно, по словам Милюкова, что «в правых рядах уже обнаружились крайние националистические настроения [и] часть министров — Рухлов, Кривошеин, Щегловитов, потом Н. Маклаков — их разделяли, и в Совете министров раздавались речи о необходимости „больше верить в русский народ", которого не знает Коковцев».33
Те же самые, добавлю от себя, речи, что когда-то подвигнули Россию на войну 1877-го. Стой лишь разницей, что на этот раз никакого Берлинского конгресса, способного исправить ошибку, не предвиделось. А предвиделась, наоборот, мировая бойня, в кото-
2 П.Н. Милюков. Цит. соч., с. 317. 33 Там же, с. 367.
рую и толкала страну сложившаяся в правительстве «партия войны». Еще хуже, однако, было то, что и сам император, интеллектуальная репутация которого не очень отличалась от репутации Сухомлинова, оказался в конце концов на стороне именно этой партии. В частности, утверждал он в неизреченной своей наивности, что «в случае войны между Сербией и Австро-Венгрией есть все основания полагаться на императора Вильгельма» (хотя именно с благословения его «дорогого кузена» Австро-Венгрия на Сербию и давила.)34
Легко представить себе шок, который должен был испытать, узнав об этом мнении царя, такой присяжный, хоть и «национально- ориентированный» либерал, как Милюков. Ведь свидетельствовало оно, что самодержец, т.е. единственный человек в империи, от которого в тот решающий моментзависела судьба России, попросту ничего в этом международном споре не понимал. Только шоком, я думаю, и можно объяснить столь непростительно грубый в отношении своего государя отзыв Милюкова;
«Легкомыслие, неосведомленность и самомнение темного национализма»?ь
Неудивителен и итог, который подводил он роковому на этот раз триумфу Национальной идеи над интересами страны: «Тринадцатый год кончился для России рядом неудач в балканской политике. Казалось, Россия уходила — и уходила сознательно, сознавая свое бессилие поддержать своих старых клиентов своим оружием или своей моральной силой. Но прошла только половина четырнадцатого года и с тех же Балкан раздался сигнал, побудивший правителей России вспомнить про её старую, уже отыгранную роль — и вернуться к ней, несмотря на очевидный риск».36
Ситуация была действительно трагическая. Миф о России, «единой по крови и вере со славянством», торжествовал в тот самый момент, когда она была готова раз и навсегда «отказаться от славянских авантюр».37 Так настигло в конечном счете страну историческое возмездие за сверхдержавные претензии Николая I, за усвоенное
Там же.
Там же.
Там же, с. 382.
им в последние годы царствования погодинское кредо Православия, Самодержавия и Славянства. Так шагнула Россия в предсказанную ей за шестьдесят лет до этого тем же Погодиным пропасть.
Отчаянные
мысли Наблюдаешь эту абсурдную картину, и в голову приходят самые неожиданные, если хотите, отчаянные мысли. Например, о том, какая жалость, что рядом с «ответственным перед Богом» самодержцем не оказалось в момент кризиса никого, кто отвечал бы и перед смертными. Хотя бы Константина Петровича Победоносцева, единственного, кто способен был удержать царя от рокового шага. Да, того самого, чьи «совиные крыла» простерлись над Россией в конце XIX столетия. Того, о ком К.Н. Леонтьев, как мы помним, писал, что «он не только не творец, он даже не реакционер в тесном смысле этого слова; мороз, я говорю, сторож, безвоздушная гробница; старая невинная девушка и больше ничего».38 Я всё об этой идейной бесплодности Победоносцева знаю, сам о ней писал. И все-таки жаль.
Его сверхосторожность, казавшаяся современникам нелепой, его опасения любого решительного шага, влево ли, вправо, ох как могли бы пригодиться в ту страшную минуту! Победоносцев относился к самодержавной России, как к капризному ребенку, заигравшемуся на краю пропасти. Удержать её от падения было его жизненной задачей. Нельзя ему в этом отказать, прочитав, к примеру, его письмо Александру III от 4 марта 1882 года, похоронившее славянофильскую мечту о Земском соборе: «Нам предлагается из современной России скликать пестрое разношерстное собрание. Тут и Кавказ, и Сибирь, и Средняя Азия, и балтийские немцы, и Польша, и Финляндия! И этому-то смешению языков предполагается предложить вопрос о том, что делать в настоящую минуту. В моих мыслях — это верх государственной бессмыслицы. Да избавит нас Господь от такого бедствия».39
