Reshetko - Chernovodie
– Вот от этого колышка, который под инструментом, отмеряем пятьдесят метров в сторону рейки. Там забьем кол. Лента – двадцать метров. Понятно?
– Чего не понять! – буркнул один из помощников, и мужики деловито и сноровисто отмерили заданное расстояние. Другие помощники заготавливали колья. Глядя на расторопную работу добровольных помощников, землемер все же не удержался от ехидного замечания:
– Вы толще не могли вырубить колья?
– Ниче, паря, поди, себе отмечаем! – невозмутимо ответил мужик, старательно забивая обухом топора толстый осиновый кол.
– Себе, так себе! – усмехнулся землемер и перевернул трубу теодолита на сто восемьдесят градусов. – Теперь, мужики, будем мерить в обратную сторону.
Степан Ивашов и Николай Зеверов (они измеряли расстояние) отложили одну ленту.
– Все! Забивай кол! – скомандовал землемер и пояснил окружающим: – Это будет ширина улицы!
– Зачем такая широкая? – раздался из толпы удивленный мужской голос.
– А чтоб ты в окна не заглядывал, когда соседка раздевается! – лукаво ухмыльнулся землемер.
По толпе прокатился легкий смешок.
Подождав, пока добровольные помощники забивали кол, ограничивающий дорогу, землемер скомандовал:
– Теперь от этого кола снова мерьте полста метров!
Степан с Николаем пошли измерять следующую линию. Установив по теодолиту кол в конце измеренной линии, землемер махнул рукой:
– Все, забивайте кол!
И снова мужики забили внушительного размера кол.
Пока землемер устанавливал теодолит в новое положение, беря отсчет по угломеру, подошли с лентой Николай со Степаном. Землемер оторвался от окуляра инструмента и показал рукой направление:
– Теперь вдоль дороги – тридцать метров; только кол забивайте короткий, я там инструмент буду устанавливать. Поняли? – Он оглядел окруживших его помощников.
– Поняли! – Иван Кужелев перехватил ловчее топор и двинулся следом за мерной лентой.
Когда землемер перешел на следующую точку и отмерили лентой дорогу и ширину участков, он заправил под шляпу выбившиеся волосы и, глядя на окруживших его людей, весело забалагурил:
– Ну вот, мужики, лиха беда начало… две усадьбы посадили на место; осталось совсем немного – начать да кончить! – Он озорно подмигнул толпе: – Мне земли не жалко! Всем нарежу… у государства ее много, всем хватит!
Толпа безмолвствовала, напряженно следя за каждым движением землемера и его добровольных помощников. Глядя на оцепеневших людей, нельзя было понять, о чем они думали и какие мысли обуревали их. Даже маленькие ребятишки, глядя на взрослых, и те притихли. Поздним вечером закончили работу. Разметили тридцать усадеб, осталось еще тридцать.
Наконец наступила и ночь. В бараке было непривычно тихо. Каждый поселенец оставался один на один со своими думами.
Не спал и Лаврентий. Он лежал с открытыми глазами. Белая июньская ночь с ее неровным мерцающим светом робко пробивалась через маленькое оконце внутрь барака. Не в силах разогнать заугольную темноту, она сливалась с ней, создавая неопределенные, расплывчатые образы.
Вот так и в мужицких головах… До сегодняшнего дня житье-бытье на Васюгане все же воспринималось как нечто непостоянное, временное. Точно на ту жестокую силу, которая вырвала их с насиженных мест, порушила хозяйства, лишила привычного крестьянского уклада жизни, должна была найтись другая сила, еще более сильная, которая бы вернула все на круги своя. Вот и вернула… Нарезали усадьбы. Значит, не опомнилась власть, не усовестилась. Придется тут строиться и заново обживать места.
Лаврентий тяжело вздохнул. Анна, лежавшая рядом с мужем, шепотом спросила:
– Не спишь, отец?
– Тут уснешь! – шепотом ответил Лаврентий. Он машинально погладил жену и тихо проговорил: – Да-а, лыко в руки не возьмешь, старый лапоть наново не переплетешь! – Он помолчал, продолжая все так же машинально поглаживать жену, и тихо закончил: – Здеся нам теперь жить, здесь корень пущать! Вот и думать надо, как отстроиться быстрее!
Анна судорожно прижалась к мужу:
– Осподи, отец, как оно будет, как повернется!
Лаврентий сердито пробурчал в ответ:
– Как повернется, так и будет! Спи давай!..
Недалеко от Жамовых на пустых нарах лежала Мария Глушакова, вперив открытые глаза в пустоту. В голове у нее билась горькая вдовья мысль. «Господи, а как же я! Как теперь мне жить!» Пока Мария жила вместе со всеми в бараке, работала в бригаде, она не ощущала так остро своего одиночества. И вот сегодня… Сегодня все меняется, уже изменилось…
– Черт принес этого парнишку! – сердито пробурчала женщина. И снова мысленно ужаснулась. «Нарежет усадьбы, начнут люди строиться, разбредутся по своим углам… А как же я? Как мне одной?» Мария так остро почувствовала свое одиночество, всю безысходность своего вдовьего положения, что на глаза у нее навернулись злые слезы, которые тут же сменились беспомощными, чисто женскими. Она в отчаянии прошептала:
– Господи, хоть бы дети были, все легше было бы. Дак нет, Бог не дал. Господи, за что же ты наказал меня? Ведь я же еще молодая, я же родить могу, и не одного… За что, за что… – билась в барачном полумраке безответная вдовья жалоба – молитва.
Многие в эту ночь не спали в прокисшем от духоты бараке. Мучилась в бессоннице Наталья Борщева, раскладывая по полочкам всю свою нескладную жизнь. Лежала с открытыми глазами Татьяна Грязева, время от время заботливо укрывая разметавшегося во сне сына.
Наконец прошла ночь, и наступило прохладное утро. По чистому голубому небу плыли клочковатые, подбитые синевой облака. Солнце, словно расшалившийся мальчишка с осколком зеркала в руках, то сверкнет ослепительным светом, то спрячется за густую пелену проплывающего облака. В тайге, словно соревнуясь друг с другом, звонко перекликались кукушки. В их мелодичное равномерное кукование вплетался бестолковый гомон вьющейся над речным плесом стайки белогрудых чаек. По бурым речным наносам по берегам Васюгана деловито шныряли, копаясь в иле, тонконогие сизо-голубые кулички. Высоко в небе лесные кулики – бекасы отпевали свои последние свадебные песни. Эти неистовые женихи не переставая вспарывали грудью таежное небо. Отчего казалось, что весь воздух вибрировал, словно туго натянутая струна. Жизнь в тайге била ключом. С утра она закипела и в поселке. Начались землемерные работы.
Все так же, в почтительном отдалении от инструмента, толпились молчаливые поселенцы. Освоившиеся с работой за прошедший день, помощники работали споро, без задержек. Молодой землемер только успевал переставлять теодолит с точки на следующую точку и записывать данные в журнал. Чем ближе был конец землеустроительных работ, тем сильнее нарастала нервозность в многоглазой толпе, жадно следившей за каждым движением работающих.
Теперь это была не ничейная земля, а разбитая на участки, из которых какой-то будет лично принадлежать им. Это будет их участок. И люди уже критически осматривали участки нарезанной земли под усадьбу, сравнивали их друг с другом, уже заранее прикипая сердцем к облюбованному наделу. И понимали, что еще нужно будет их делить, и заранее ожесточались, готовые драться за облюбованный ими участок.
Наконец был вбит последний кол. Землемер снял теодолит со штатива и поставил его в ящик. Затем насухо протер сухой ветошью мерную ленту, аккуратно смотал ее и с улыбкой оглядел толпу.
– Вот и все, громодяне. Я свое дело сделал, привязал поселок к местности. Теперь уже ваше дело. Как говорится, Бог вам в помощь. – Он повернулся к коменданту: – Мне теперь надо в седьмой поселок. Лошадь нужна и проводник, чтобы перевезти шмутки. Хорошо бы к вечеру добраться до места. Получится у нас, комендант, или нет?
– Получится. Дадим лошадь и проводника! – ответил Сухов. Затем посмотрел на Жамова и Федота Ивашова. – Бригадиры, после обеда зайдите в комендатуру. – Он обвел взглядом напряженно застывшую толпу и в обычной своей манере, презрительно-хамской, постукивая плеткой по голенищу сапога, процедил сквозь зубы: – Разойдись! Делить будем после обеда!
Толпа закачалась, словно дунуло на нее холодным ветром, и, распадаясь на мелкие групки, растеклась по своим баракам.
Наскоро выхлебав затируху из прогорклой муки, Лаврентий поднялся с нар и озабоченно проговорил:
– Иттить надо, раз начальство вызывает!
Жамов вышел из барака, поджидая Федота Ивашова. Вскоре вышел и Федот. Подняв бороду кверху, он посмотрел на небо и тихо проговорил:
– Ишь, тучки-то засинели. Однако, к дождю…
– А седни какой день? – спросил Лаврентий.
– Кажись, шешнадцатое июня! – Федот вопросительно посмотрел на Лаврентия.
– Да так я, – сказал Жамов. – Просто вспомнил: седни день Лукьяна-ветренника. Старики говорили, если на Лукьяна южный ветер – к урожаю яровых, если северо-западный – к сырому лету.
