Неизвестно - Разумихин Трое из сумы
Не надо думать, что Боровиков стремился превратить свой роман в отхожее место, открытый канализаци-онный люк, яму, полную гнилых человеческих отбросов. И в мыслях такого не было. Но страну захлестнуло бурно-мутной волной. В ней нет абсолютно никакой цензуры. Можно быть лояльным ко всему, что есть, даже гадкому. К тому же Сергей писал о провинции. А жизнь провинции – особая тема, она требует чётко отформа-тированной чернухи.
Проблем с изданием не возникло. Был спрос. Предложение последовало вовремя и быстро. Результат вы-звал резко полярную реакцию: одним страшно нравилось, другие плевались. Первые этот вполне натуралис-тический роман и его автора хвалили за смакование неприличных подробностей и использование нецензур-ной, ненормативной лексики. Вторые этот вполне натуралистический роман и его автора ругали за смакова-ние неприличных подробностей и использование нецензурной, ненормативной лексики. Но разве это было важно? Куда существенней другое – о романе и его авторе заговорили. Пришёл успех, соизмеримый с тем, ушедшим, когда были журнальные премии, комсомольские награды.
Вот только самого того времени не стало. А жить воспоминаниями о былых успехах не хотелось. И тут очень кстати пригодился опыт красного графа Толстого, о котором Боровиков писал в советские годы. Да, тогда в его работе присутствовал дух фронды. Теперь же полезным для вчерашнего критика стало умение классика выживать, приспосабливаться. Ведь важно было не выпасть из обоймы, остаться «на уровне».
Поверьте, я пишу не о писательской мимикрии, а о человеческой, творческой трагедии. Она у Серёжи ни-чуть не меньшая, чем у рано ушедшего из жизни Селезнёва или потерявшего и не нашедшего себя в новой жизни Машовца. Оказаться на изломе социального бытия и сохранить себя – не каждому по силам.
Поэтому теперь о том, почему роман Боровикова, на мой взгляд, был им написан.
В ту пору серьёзную литературу издатели (вчерашние книгопродавцы) брать не хотели (они и сегодня не ча-сто обращают на неё внимание, но это тема особого разговора). Не порывать с критикой? Но все оставшиеся в критике авторы вольно или невольно от литературы повернулись тогда к политике. Но она Серёже была не по нутру. И я его прекрасно понимаю. Эта же проблема стояла в ту пору и передо мной, и перед всеми други-ми «молодыми критиками». И каждый решал её как мог, или не решал, махнув на всё, вовсе. Я, допустим, за-молчал на десять с лишним лет.
Хотя вопрос, какой вставал перед нами, был прост и очень даже немудрён. Писать то, к чему душа лежит? А к чему она лежит в изменившихся условиях новой, несоветской, страны? Или попробовать писать то, что луч-ше продаётся? Быть принципиальным? Или литераторствовать на потребу массовой аудитории? Был даже некий выбор. Детектив? Любовный роман? Гламур? Или некий суррогат интеллектуальной прозы, в котором обязательный набор един на всех, но без убийств, секса и гламура?
Смешно думать, будто непременный набор советской Михаил Врубель. Музасловесности: «Она и он передовые, мотор, запущен-ный впервые, отсталый зам, растущий пред и в коммунизм идущий дед», преподнесённый ещё Твардов-ский в «За далью даль», умрёт без каких-либо последствий. Свято место, знают все, пусто не бывает. Каждое новое время рождает свой новый набор.
Позже Серёжа даже выкажет свою оригинальность, он литературный секс заменит на беллетристический алкоголь. Выйдет очень даже недурно!
Но я всё же об обстоятельствах, в каких рождался боровиковский роман.
Быть главным редактором издания, о котором заговорили как о лучшем среди периферийных литератур-ном «толстом» журнале, вроде бы престижно, но местным «городничим», как известно, такая слава ни к че-му. Они о своей лишь думают. Особенно если губернаторская жена к тому же «большая охотница» до литера-туры. И вот журнал дышит уже на ладан. Ох уж эта жизнь в областном городе!
Жизнь в столице, безусловно, не сахар. Но жить в провинции, поверьте, ничуть не легче. А зачастую и слож-нее. Что такое Москва? Это масса мест для приложения сил. А что такое Саратов? Единственное издатель-ство, единственный журнал, хоть и «толстый»… и всё! Выбор убийственный. Скажу жёстче – самоубийствен-ный, если ты честолюбив и талантлив. Когда твоя мечта сохранить своё «лицо» и собственное «я» умирает последней, но перед тобой выбор: или твоё «я» – тогда «на выход», или забудь про своё «я» и живи по мест-ным «понятиям» – смирись, терпи и люби даже тех, кому ещё вчера ни за что не подал бы руки.
Легко сказать «надо оставаться принципиальным!». Куда труднее им быть. (Это мне напомнило эпизод из примерно тех же лет – началась перестройка, и я тогда служил в Госкомиздате. Одна из моих сослуживиц как-то с возмущением, насмотревшись телевизор, заговорила о негодяях-чиновниках, берущих взятки. Я слушал-слушал, но после фразы: «А вот мы не берём!» сказал: «Ты, конечно, тоже чиновник, и уже много лет чи-новник, и действительно не берёшь взяток… Потому что тебе их никто не предлагает. А стали бы давать? Го-ворить о том, что он не берёт взяток, имеет право лишь только тот, кому дали, а он не взял! И раз не взял, и другой не взял, и третий… А другим лучше помалкивать».)
Нисколько не в оправдание Боровикова, а исключительно констатация факта: новая действительность ока-залась для него, писательского сына, критика с удачно сложившимся творческим стартом, чересчур жёст-кой. Чтобы сохранить в себе чистоту души, нужно было обладать какой-то степенью таланта и оптимизма. У Серёжи было первое, и явно не хватило второго. А выжить, конечно, хотелось. И физически, и в литературе. История свидетельствует: 99 процентов сочинений из читательского обихода исчезает. Нет ничего нового. О том, как это трудно, остаться в литературе, это Серёжа на опыте собственного отца – писателя Григория Бо-ровикова – хорошо знает.
В те годы слово «рейтинг» присутствовало разве что в словаре иностранных слов. Однако если его исполь-зовать, то в писательском рейтинге прозаик Григорий Боровиков в советские времена стоял среди саратов-ских литераторов на втором, после Григория Коновалова, месте. Оба не раз издавались и в Москве. Но кто из сегодняшних даже пятидесятилетних вспомнит хоть одну повесть или роман Григория Боровикова? Вот так.
Часто говорят: «Чтобы узнать человека, надо дать ему власть и деньги». Но я думаю, столь же верно и дру-гое: «Чтобы узнать человека, надо отнять у него власть и лишить любимого занятия».
Новая постсоветская страна отняла у младшего Боровикова «птицу счастья». А потому всё чаще наваливались недовольство, неудовлетворённость жизнью после явного социального успеха.
Перефразируя одно известное высказывание, можно принять как разумный совет: «Любите литературу в себе, без компромиссов». Серёжа литературу всегда любил, и в себе в том числе. А вот что касается компро-миссов… Он на них пошёл.
И вот уже главный редактор «Волги» публикует заметки в тех изданиях, какие он как критик недавно крити-ковал. А о нём самом печатают хвалебные строки те, кто ещё вчера вызывал у него неприятие. Кто в журна-лах, газетах, кто в предисловии к его же книге, кто в электронном «Русском журнале».
Обаятельный розовощёкий пижон, пишущий о поэтическом кафе начала прошлого века на страницах «На-шего современника», и эрудит, позволяющий себе выглядеть поверхностным – таким я хочу сохранить Серё-жу в своей памяти, – теперь реализует свой творческий потенциал совсем в ином ключе. Он сделал сдвиг вниз, переключение на более низкую передачу – тем самым изменил свой образ жизни и поднял, как ему представляется, свой социальный статус.
Ныне мода на критику возродилась. Но какую? Я заметил, сегодня Боровикова никто не ругает, не бьёт словесами. Наоборот, прямо и почти афористично пишут, что его «полумемуарная, полулитературоведчес-кая проза – признанный фаворит русской словесности».
Нынешние критики – толковые книжные риэлторы – его ласково поглаживают: «Как не хвалить человека, который по-настоящему любит литературу (а не себя в литературе и не свои расхожие представления о лите-ратуре). Сергей Боровиков не модник; модники бегают за Пелевиным, а Боровиков перечитывает потрёпан-ный томик Бориса Лавренёва, пытаясь понять, отчего этот неплохой и всецело лояльный к Сталину писатель в послевоенное время как будто бы угодил в нети. Кого еще сейчас интересует Лавренёв? На фоне нынешнего пресловутого «культурного процесса» тусовок и кланов такой благородный и живой интерес к культуре (без кавычек) восхищает».
Его с удовольствием цитируют: «Вот, например, сценка из писательской жизни начала 80-х, заканчивающа-яся характеристикой известного критика Игоря З. (давайте все хором угадаем с трёх раз, кто бы это мог быть): «У Игорька была внешность кинематографического провинциального священника из либерального кино 60-х годов, то ли шибко пьющего, то ли очень недужного: землистый цвет лица, мешки под глазами, при-клеенная котлетой борода. Он не говорил, а изрекал словно бы скорбные, но очевидные лишь ему истины, к которым никто не хочет прислушаться». Славный получился портрет человека, у которого хватило вкуса вести по ТВ передачу под названием «Нравственные проповеди»!
