Неизвестно - Дневники
Вернувшись, узнал, что Мусрепов уехал,— не то обиделся на то, что я с ним не работал, не то простудился, когда купался в Иссыке. Вот тебе и дверь в болезнь!
39
ДВА СНА
Летом 1937 года
Ночью вызвали. “Полетите на север”. Приехал. Аэродром. Зима. Ушел гулять. Упал в трещину, боль,— сон, пробуждение. Белое, громадное зало,врачи.
— Это нечто вроде анабиоза. Мы уже пробуждали многих, похожих на вас. Увлечение практикой законсервировало многих. Но вы очень интересны. Из бумаг мы узнали, что вы классик. Хотя до нас ничего вашего не дошло. Во-первых, мы желаем, чтоб вы восстановили, что вами написано, а во-вторых, как очевидец расскажите нам, какая разница между современным вам строем и теперешним.
Входишь в громадного стального человека: много врагов, идет война, вам надо спастись. Иду. Спрашивают. Смотрят. Начинаю говорить. Реакция — скучно. Их не интересуют наши споры, но отобрать самое главное я не могу. В общем, мне скучно. Но мне хочется написать и очень обидно, что ничего не дошло. Видимо, несколько тысячелетий, как егип[етская] культура. Памятник Сталину, Горькому, переулок.— Хвалить не могу.
Хочу лечь спать и неинтересно восстанавливать, воспоминания расскажите по радио. Консульт. на спектакль. Поэты. “Ли-тер[атурная] газета”, у них спор — “нео-романтики”.
Весной 1938 года
“Нео-романтики”, влюбл[енные] в капитализм. Это в эру коммунизма. Они подписали адрес, писателей — реакц[ионеров] много, требуют восстановления капитализма на острове А.
— Хорошо, раз настаивают,— говорит смелее власть,— средние века были мрачными, но каменный век в сравнении с ними еще мрачнее. С жиру бесятся ребята. Но пусть.— Есть левые и правые, восстанав. романтизм.
Сцены восстановления капитализма. Первая жертва эксплуатации. Робинзоны капитализма. Первая насильственная смерть. Война. Все начинается всерьез, и все забыли, что существует высший арбитр, появление легенд, национализма, фашизма и так
40
далее — восстановление эксплуатируемых, быстрые фазисы. Родина!..
1939 год
“Пархоменко”46:
Закончен 17 февраля 1939 г. Через день сдал издательству. Книга, первые листы, началась печататься 7 марта. 14 заменили последнюю запятую во фразе: “Ламычев подумал с удовольствием”...
Десять дней до 17-го едва ли не лучшие по настроению — ходил довольный и столько думал о разных хороших вещах...
Первая ложка дегтю: позвонили из “Правды” и сказали, что В.М.47 заметил неловкость в заметке о Малышеве и о старушке — словно наркомы у нас безродные.
И.Лежнев усиленно просит экземпляр “Пархоменко”. В издательстве, говорил Кончаловский48, ждут книгу с нетерпением.
После звонка из “Правды” настроение стало мерзкое, предчувствие какой-то неловкости... а вдруг — все это плохо?49
41
22 мая.
У Мейерхольда50 столовая белая с желтыми панно. Вернее желтая с белым. На стене желтое сюзане, а рядом — белая штора окна и на фоне ее в вазе — ветви распускающегося дерева, очень нежные. Нонче весна поздняя.
“Какое дерево-то?” — спрашивает кто-то из обедающих.— “Осина”,— отвечает Мейерхольд. Я поправляю, говорю, что береза, и кто-то добавляет, что, несомненно, береза, т.к. у осины ветви толще. Разговор переходит на обычные остроты над “графом” Толстым, который запаздывает. Ехать ему с дачи, далеко... Затем начинают говорить о провале “Половчанских садов” Леонова51. “Раньше мы были громоотводами,— ежась и слегка хихикая, говорит Мейерхольд,— а теперь они должны быть сами”. И опять о критике, о жажде настоящего искусства,— чем собственно страдали всю зиму и о чем говорят непрерывно. Когда Толстой вошел, Степанова52 решила разыграть, что рассердилась. Жена Толстого сразу поняла, но сказала: “А ему нипочем”.— “Мне нипочем!” — подтвердил Толстой, однако же весь вечер был напряжен, бранил вахтанговцев за “Путь к победе”53 и ворчал: “Вообще делается черт знает что!” Фадеев54 со строгим лицом пил водку и молчал. Толстой шепнул Мейерхольду, что “Половчанские сады” — дрянь, но, когда Фадеев сказал, что стали мы старше, более объективными и что Леонов — талантливый человек и надо его защищать, Толстой немедленно согласился. Кончаловский уговаривал Фадеева пойти на диспут о выставке “Инд[устрия] социализма”, чтобы опять заняться критикой. Кажется, побурлят эти подводные течения, побурлят, да и опять тихонько пойдут подо льдом.
Все это только повод для того, чтобы записать свои мысли, которые через год-полгода, наверное, исчезнут бесследно. Критика! Правда! Целиком испытываю на себе. Для того, чтобы напечатать статью обо мне, Шкловскому надо было доводить Войтинскую до обморока, кричать, стонать, а напечатал,— и ничего55: серый лед “Литературки” прет себе, да прет.
Два месяца назад вышел “Пархоменко”. Написали о книге только военные газеты да два журнала, “Литературная] газета” не обмолвилась ни словом, и даже в списке вышедших книг Гослитиздата нет моей книги. По молчанию понятно, что преступления
42
никакого я не сделал, но что хороший поступок не входит в разрешенный процент славы.
Из этого [нрзб.], конечно, не выбраться. Раньше, при Ставском56, я имел возможность объяснять это интригами Ставского и его ненавистью ко мне. Едва ли это так, или вернее, это отчасти так.
В “Корчме” Фадеев передал мне слова хозяина57: “Иванов себе на уме”. Для того, чтобы создалось такое впечатление, мало чтения книг моих, а много “сообщений”. Здесь навалили все, что можно, и получилось, как и у каждого, наверное, в жизни, если собирать неодобрительные поступки,— куча навозу. Навоз сей,— в случае моей смерти,— пойдет как удобрение, и я буду описан, как герой, который бог знает какие грязи прошел, для того чтобы выйти на сухое место,— а при жизни: вонь, прель, чепуха. И так будет продолжаться долго, долго; и скучно. Весьма странное зрелище — быть чужим на своем собственном пиру. Это мне напоминает 1918 год, когда в Омске организовал я “Цех пролет[арских] писателей” из трех человек и выпустил литературную газету
43
“Согры”. Газета была искренне советская,— и наверное, талантливая. И тем не менее, ее обругали в местных “Известиях”. Позже я узнал, почему — оказывается, зарегистрируй я свою организацию в Совете, и все было бы хорошо58.
Двадцать лет спустя все стало значительно труднее,— я зарегистрирован, хожу, могу говорить речи, меня приветствуют (“Корчма”, Федин, спросив разрешение] у Фадеева), издают,— и тем не менее чужой! Ужасно невыгодно и для них,— и для меня. Лучше бы уж изъяли. Зачем гноить хороший материал?
Кстати, об изъятии. Рассказывают, что жены арестованных очень огорчались, когда не смогли вовремя переслать посылки с крашеными яйцами. Торопились к Пасхе! — Об аресте Бабеля59 узнали так: утром пришел монтер и сказал: “Пропали сто рублей. Вчера только работу закончил у Бабеля, сегодня пошел получать, а его уже увезли”. Зинаида Николаевна, жена Пастернака, вечером прибежала и убежденно говорит: “Ну вот, теперь всех не орденоносцев арестуют”.
Я, наверное, совершенно зря пропустил в своих писаниях тему искусства. А между тем какой это могучий и настоящий материал! Надо написать пьесу, роман,— и вообще много об искусстве. Присмотреться к нему. Это — настоящее.
Киев, его искусство — это тот порог, через который я переступлю в новую комнату. Врубель — на стене церкви XII века60 — это символ творчества: войти, побить всех стариков и засиять по-новому,— среди древности и славы, и какой! Из впечатлений Киева — это едва ли не сильнейшее.
27 мая.
Придумал переделку “Битвы в ущелье”61. Действие перенесу в среду художников — людей настоящих, бодрых, высоких, идейно советских, и не только отыскивающих, понимающих эту идею, но и борющихся за нее, защищающих свою Родину.
И одновременно “Кесарь и комедианты”62. Здесь уже люди помельче, посуше,— но и они любят свою Родину и ее идеи и защищают их.
Что же касается прошлой записи, то это как болезнь. Теперь уже эти настроения прошли,— как только сел за работу. Пускай не пишут о “Пархоменко” — сознание, что книга хорошая и ис-
44
кренняя, останется при мне. А на всех этих литературных сплетников и интриганов — плевать. Буду работать!
2 сент[ября].*
Читал рассказ “Поединок”63, написанный 30 сентября. До этого все сидели у радио и слушали англичан. Дженни64 переводила. Ее мать застряла,— и это тема для разговоров в Переделкине.
Федин, прослушав рассказ (а я предупредил до чтения, что это самое неудачное время из времен, для того чтобы читать рассказы), сказал, что он забыл о войне.
В войну никто не верил, все думали, что идет огромная провокация с тем, чтобы отдать Мюнхен65. О войне сообщила В.Инбер. Был дождичек, и Леонов приехал на автомобиле, чтобы спросить, поедем ли мы в Тифлис. Л.Шмидт66, который его не любит, ушел наверх. Жена Леонова67 все время старалась пройти к радио, а Та-
