Александр Шуваев - Гном. Трилогия
Прототип II: образца 35 года
После испытаний Владимир Яковлевич оказался, что называется, "на коне", и на коне этом он совершенно явно для опытного глаза уезжал в счастливую жизнь, где пайки, транспорт и распределители с приставкой "спец", но его явно грызли какие‑то сомнения, и поэтому он, уединившись с Саней, устроил ему "отвальную". Берович кушал исправно, но оказался непьющим, а вот конструктор, приняв на грудь больше, чем собирался поначалу, впал в тоску. Причины ее были, в общем, довольно далеки от сентиментальности.
– Эх, Саня, – говорил он, пригорюнившись, – избавился я, пока что, от срока, да вот только не знаю, надолго ли… По всему выходит – оттянул только свою законную отсидку. Ты меня понимаешь? Вроде как вот он, двигатель, а на самом деле нет его, понимаешь? Обман один. – И, закручинившись вконец, добавил. – А сам я, выходит, жулик.
– Почему, дядя Володя?
– А потому, Саня, что его в серию запускать. А детали делать не на чем и некому. Не напасешься, если так вот, поштучно вылизывать.
Берович понимал, что конструктор черств и эгоистичен, что персона его интересует инженера только постольку, поскольку тот дорожит своей шкурой, но и сам не испытывал к нему какой‑то особой личной преданности. То, что он вот так раскис, напившись, коробило и, мягко говоря, не прибавляло уважения к государственному человеку. Поэтому, не обращая внимания на излияния собеседника, он спросил его о том, что интересовало лично его.
– Как вы говорили, наука эта называется? Которая про жар и про моторы?
– Термодинамика?
– Во‑во, – он несколько раз повторил мудреное слово про себя, запоминая, – а то никак вспомнить не мог…
Он и вообще был большим охотником до мудреных, иностранных слов. В глазах конструктора промелькнул некий намек на любопытство.
– А к чему тебе?
– Так, – Саня пожал плечами, – интересно. У вас книжки про это нет, почитать?
– Да есть‑то есть, только тут видишь, какая закавыка: я в понедельник уезжаю. Доделаю дела, оформлю, прослежу за погрузкой, документами и – до свидания. Пора. Да и надоело, признаться. А подарить, прости, брат, не могу. С литературой в наше время…
Саня облизал враз пересохшие губы:
– Я успею… Я… Я постараюсь успеть.
Надо сказать, конструктор был весьма склонен к экспериментам. И к экспериментам вообще, и к экспериментам над живыми людьми в частности. В плане материала, понятное дело, был предпочтителен женский пол, но это не было обязательным условием. Поэтому он, вроде бы как с сомнением, протянул:
– Ну‑у, разве что так…
Утром в понедельник, Саня, как и обещал, вернул ему устрашающей толщины том. Мало того, что материал был по определению объемным. Это было переводное издание с немецкого, написанное типичным немецким профессором с типично немецкой дотошностью в типичном немецком тяжеловесном стиле с предложениями бесконечной длины. Глядя в его красные с трехсуточного недосыпа глаза, конструктор поинтересовался:
– Ну? Понял что‑нибудь?
– Понял, – охрипшим голосом ответил Берович и откашлялся, – только… А!
– Чего?
Ему и впрямь было любопытно, что именно понял в чудовищном тексте этот полуграмотный пацан за два с половиной дня и три ночи, и получил соответственно:
– Там не все. Не хватает самого главного.
– Слушай, Саня, – неприятным голосом проговорил Макульский, – тебе никто не говорил, что ты есть страшный нахал, а? Наглость – это ничего, это даже неплохо. Вот только в этом случае это еще и выглядит смешно. Там половина текста сплошной математики, через которую мне приходится продираться, как через бурелом, а ты и понятия не можешь иметь, но судить берешься. Нет ничего смешнее и противнее недоучки, который берется критиковать спеца на основе своих куцых мыслишек. Вот вам говорят, что вы соль земли, и все вам по плечу, включая термодинамику за двое суток, и это, конечно, правда, вот только не вся правда полностью.
– Он там повторяет десять раз одно и то же по отдельности, хотя на самом деле это варианты одного и того же. Всей математики его я не понял, врать не буду, но во многих случаях она и вовсе ни к чему. Ни капли не помогает докопаться до сути и сделать какие‑нибудь выводы. Я не о науке, я о том, что книга написана хреново. Бестолково и как это? В общем, если это учебник, то плохо годится для того, чтобы научить.
– Но ты‑то понял?
– Говорю же – не все. Математика эта дурацкая… запомнить – запомнил, а чтобы понять – так не. Не все.
– Ну тут уж, брат, ничего не поделаешь. Без математики нет термодинамики, математику самоучкой не освоить, а без нее двигатель не сделаешь.
Ну, как раз в том, что математику он при желании освоит, Берович особо не сомневался. Поняв на примере немцевой писанины, к чему она нужна, он понял заодно, что дело это не из самых сложных, не бог весть что, потому как легко и свободно ложится на Инструкцию. Куда более важной и интересной была прохладная мысль, возникшая непонятно откуда: а ведь молодое дарование из рабочего класса, да еще из самой, можно сказать, середки, этакий самородок – это, пожалуй, то, что нужно. И не важно, что фигура эта, можно сказать, мифическая. Главное, что в миф этот верят. К тому же верить в него и модно, и полезно для здоровья. Под этим соусом можно пролезть ку‑уда угодно.
Мысль была совершенно правильной. Непонятно и неправильно было то, что она у него появилась. Он был достаточно умен, чтобы понимать: чужая мысль, слишком молод для таких мыслей. Для них недостаточно никакого природного ума, нужен жизненный опыт при хорошем учителе этой жизни. А главное – для кого (или для чего) соус? Он ведь и на самом деле такой, верно ведь? Сам по себе, какой есть, никем другим не является и быть не может. Впрочем, себя обманывать не стоило. Всякие такие мысли начали появляться после того, как дядька передал ему Похоронку. Как раз перед тем, как за ним пришли. Похоронка была не столь уж велика и содержала само по себе Кое‑Что, и Инструкцию. Это было первое из мудреных слов, которыми он так увлекся впоследствии. Дядя строго‑настрого наказал ему не лезть, и уж, тем более, никому не показывать и не рассказывать. Теперь, памятуя дядю, он ясно видел, что дядя‑таки "не лазил". Иначе вел бы себя по‑другому, сам был бы другим, да и, может быть, не сгинул бы так… нелепо? Покорно? Скорее всего вообще не сгинул бы.
Слава богу, что Кое‑Что было совершенно невозможно достать, не прочитав Инструкцию. Иначе неизвестно, чем бы оно кончилось. Да, а в те поры он читать, мягко говоря, не любил, считая делом бесполезным и праздным, и читал чуть ли не по слогам, а вот, однако же, полюбопытствовал. Не очень толстая пачка листов, исписанных от руки явно тремя‑четырьмя разными людьми с разным почерком, да, кроме того, немножко отпечатанных на машинке, вкривь и вкось, с многочисленными помарками, забитыми то "х", то "ж". Следующий заголовок, после слова "Инструкции", с библейской простотой гласил: "Крипты" Георга Кантора. Неопубликованные лекции."
Теперь‑то Сане было понятно с чем был связан наследственный дядин запрет: не иначе, как чудом, можно объяснить, что полуграмотный Саня не выкинул скучные бумажки, не истратил их на цигарки или вовсе на подтирку. Также следовало ожидать, что следом он попробует расковырять диковинную коробку, а когда не получится, выкинет ее в выгребную яму. А если получится… А если б получилось, об этом даже не хотелось и думать, что по‑настоящему могло бы произойти тогда, когда он, шестнадцатилетний дурак…
Ну не могли ни дядя, ни тот, чей наказ он унаследовал, ожидать, что кто‑то вроде Сани не только сунет свой нос в старую бумагу, но и заинтересуется! Они дожидались лучших времен, когда в семье снова появится крепко образованный человек. Они не ведали, что творят, и потеряли, как минимум, лет двадцать пять дорогого времени. Да какого там "дорогого". Драгоценнейшего. Потому что, чтобы Похоронка сработала, на самом деле достаточно было решимости обучить парня грамоте, да, пожалуй, ремня – для начала. Остальное "инструкция" сделала бы сама. Слова "Криптов" на самом деле засасывали, как болото. Текст был устроен так, что многие куски понимались каждый раз по‑новому, но при этом каждый раз правильно. А потом, накрепко отпечатавшись в голове, начали как‑то расти, как‑то умудряясь высасывать полезную для себя пищу из окружающей Саню невзрачной жизни. Все мысли были его, собственными, но при этом он узнавал: это оттуда, это не от прежней науки батьки, мамки, дядьки, старших братьев, фабричной школы и всех незыблемых, несмотря на все революции, обстоятельств рабочей слободы. Пока еще различал, понимая смутно, что придет пора, может быть, не так уж скоро, когда различия не будет, когда два таких разных по природе куска его натуры сольются в единое целое, так, что и швов будет не сыскать. Но пока было… интересно, необычно выслушивать вроде бы как подсказки – но только от самого себя. Ладно, теперь он узнал о термодинамике, понял, о чем это, ладно, убедился, даже признал, со скрипом и нехотя, что положенная к ней математика все‑таки нужна, полезна для дела, хотя и не так, и не тем способом, как думают некоторые. Возникла у него тогда, в самом начале, нужда в химии – освоил, что нужно, и есть у него теперь в голове химия по‑своему. Надо будет, будет математика по‑своему… Только вот по его, Саниному разумению, вовсе не следует вычислять все, что и так видно. При этом он вовсе не задумывался о том, что видно‑то может быть – только ему. А далеко не всем. Следствием того, первого воспитания, во многом оставшегося родо‑племенным по сути, было то, что ему и в голову не приходило придавать своей персоне какое‑то особое значение. Неотъемлемая черта истинного варвара, того, кто строит цивилизации, но не является их продуктом.
