Уильям Голдинг - Повелитель мух. Наследники. Воришка Мартин (сборник)
Он вылез из пещеры, вскарабкался по Хай-стрит на Наблюдательный пост и остановился рядом с Гномом. Напялил на себя всю одежду, натянул мокрый шлем, водрузил на голову зюйдвестку и застегнул ремешок под подбородком. Быстро оглядел горизонт, прислушался к слабому шуму, доносящемуся из невидимого гнезда на Птичьем утесе, и снова спустился по Хай-стрит к своей спальне. Сел на стенку у входа и обмотал ноги свитером. Затем, извиваясь, втиснулся внутрь, расправляя руками плащ и бушлат, туго надул спасательный пояс и завязал спереди тесьмой. Получилась достаточно большая и мягкая подушка. Положив голову в зюйдвестке на подушку, он дюйм за дюймом втиснул в щель руки, вытянув их вдоль тела, и произнес, глядя в небо:
– Насушу водорослей и выложу ими постель. Устроюсь, как блоха в ковре.
Он закрыл глаза.
– Так. Теперь расслабить мышцы, по очереди, одну за другой…
Сон можно внушить, как и многое другое.
– Трудно обустроиться на голой скале, столько всего нужно сделать. Ничего, зато не скучно.
Сначала мышцы ног.
– Будет о чем порассказать! Неделя на скале. Лекция по технике выживания, читает лейтенант… А почему бы не капитан-лейтенант или старший помощник? Ордена и все прочее…
«Итак, прежде всего, надо помнить, что…»
Глаза вдруг широко распахнулись.
– А сам и не вспомнил! Напрочь забыл! Почти неделю не опорожнялся, с тех самых пор, как свалился с проклятого мостика. Ни разу!
Отвороты зюйдвестки прикрывали уши, и он не слышал, как странно звучит голос. Мысли продолжали вертеться вокруг работы кишечника. Перед глазами замелькали картинки: хром, фаянс и прочее. Вот он положил зубную щетку и смотрится в зеркало. Процесс еды необыкновенно важен, оттого и превращается в церемонию. Фашисты используют его для наказания, религия сделала обрядом, а для людоедов это и ритуал, и лекарство, и способ напрямую утвердить свою победу. Убил и съел. Впрочем, съесть можно и не так вульгарно. Можно пустить в ход и половой член, и кулаки, и голос – и даже подкованные ботинки. Покупать и продавать, плодиться и размножаться, наставлять рога – и всем этим поглощать, поглощать…
Кстати, о рогах. Он отвернулся от зеркала, затянул пояс халата и открыл дверь ванной. Навстречу двигался Альфред, как будто само слово «рога» заставило его материализоваться. Совсем другой Альфред – бледный, потный, дрожащий, он почти бежал. Занесенный кулак удалось перехватить. Он вывернул Альфреду руку, да так, что тот зашипел от боли.
– Привет, Альфред! – Он усмехнулся, вспомнив о всеобщем законе поедания.
– Паршивая свинья!
– А ты не суй нос куда не просят, коротышка.
– Кто там у тебя? Говори!
– Тихо, тихо, успокойся, зачем шуметь?
– Не притворяйся, что там кто-то другой! Мерзавец! Боже мой…
Они стояли у закрытой двери. По щекам крошки Альфреда текли слезы. Он потянулся к дверной ручке.
– Крис, скажи, кто она. Я должен знать, ради Бога!
– Не переигрывай!
– А ты не делай вид, что там не Сибилла! Подонок, грязный вор!
– Хочешь взглянуть?
Икнув, Альфред попытался выдернуть руку.
– Значит… не она? Кто-то другой? Ты не врешь, Крис, честно?
– Чего не сделаешь ради старого друга. Гляди.
Дверь открывается. Сибилла, слабо вскрикнув, натягивает простыню до ушей, словно в постельной сцене из фарса… а впрочем, так оно и есть.
– Честное слово, Альфред, дружище, можно подумать, ты на ней уже женат…
Но процесс поедания как-то связан с китайской шкатулкой. Что еще за шкатулка? Гроб? Или несколько коробочек из слоновой кости, вложенных друг в друга? Так или иначе, китайская шкатулка что-то тут значила…
Он лежал, словно изваяние, раскрыв рот и удивленно таращась в небо. Отчаянная борьба и слюнявые всхлипы жалкого человечка все еще вызывали ответную реакцию набравшегося сил тела, зажатого в каменной щели.
Прочистив горло, он произнес:
– Где я, черт возьми, где я нахожусь? И где я был?
Он с трудом перевернулся и прижался щекой к спасательному поясу.
– Не могу уснуть.
Тем не менее сон необходим. Его недостаток сводит с ума. Он заговорил вслух, и спасательный пояс вздрогнул под челюстью.
– Значит, я спал и видел сон про Альфреда и Сибиллу. Надо опять заснуть.
Он умолк и задумался о сне, но мысли все время ускользали.
Надо думать о женщинах – или о еде. Подумай, как поедал женщин и мужчин, как с хрустом проглотил Альфреда, и ту девушку, и того паренька, продукт тупого и неудачного эксперимента. Лежи бревном и думай о прогрызенном до сих пор жизненном тоннеле, который так неловко прервался – на этой скале.
– Назову те три скалы… Зубы!
В тот же миг руки вцепились в спасательный пояс, мышцы отчаянно напряглись, сдерживая сильнейший приступ дрожи.
– Нет! Только не Зубы!
Зубы здесь, во рту. Он ощупал их языком: двойной барьер из кости, каждый на своем месте, знакомый и отдельный – как воспоминание, если подумать. Но лежать на гряде зубов посреди океана…
В отчаянии он переключился на размышления о сне. Сон приходит, когда исчезает контролер сознания, сортировщик мыслей. Тогда весь разрозненный мусор высыпается наружу, как из бака, опрокинутого порывом ветра. Время перестает двигаться по прямой, вот почему Альфред и Сибилла оказались здесь, на скале, – и тот сопляк тоже. Или это примирение со смертью: полностью выключиться, признать распад личности, откровенно согласиться с тем, что мы всего лишь временные создания, слепленные на скорую руку и не способные выдержать гонку без ежедневной передышки, без ухода от того, что считаем нашим главным…
– Почему же я не могу уснуть?
Во сне мы прикасаемся к тому, о чем лучше не знать. Там вся наша жизнь, связанная в узел, сжатая в кулак. Там наша тщательно оберегаемая и лелеемая личность – единственное наше сокровище и в то же время единственная защита, – должна умереть, раствориться в конечной истине. Черная молния испепеляет и разрушает все, превращая в абсолютное, неоспоримое ничто.
И вот я лежу здесь, закованный в клеенчатую броню, втиснутый в щель, кусок пищи для зубов, сточившихся за долгую жизнь этого мира.
– Боже мой! Почему я не могу уснуть?
Вцепившись в спасательный пояс, он приподнял голову, всматриваясь в глубину мрачного тоннеля, и прошептал, испытывая изумление и ужас:
– Я боюсь.
7
Освещение менялось, однако так медленно, что открытые глаза не замечали разницы. На самом деле они видели лишь нагромождение бессвязных картинок, которые появлялись как попало. Непонятное молчаливое существо все еще плавало в центре, но теперь оно, казалось, утратило способность отличать картинки от реальности. Время от времени приоткрывалась дверца в нижней части шара, покоившегося на подушке спасательного пояса, и из нее выходили слова. Фразы были разделены яркими блестящими картинками и сценами, в которых существо принимало участие и потому не могло точно знать, о чем идет речь.
– Я же говорил, что меня стошнит.
– Вода. Пища. Разум. Спасение.
– Назову их…
Блестящие картинки продолжали мелькать. Они все время менялись – не как облака, меняющие форму, а полностью, с внезапной сменой места и времени.
– Садитесь, Мартин.
– Есть, сэр.
– Мы рассматриваем вопрос о присвоении вам офицерского звания. Сигарету?
– Благодарю вас, сэр.
Неожиданная улыбка над щелкнувшей зажигалкой.
– Вам уже дали прозвище на нижней палубе?
Ответная улыбка, сияющая, но почтительная.
– Боюсь, что так, сэр. Это неизбежно.
– Ну да, как Пыльный Миллер или Стиляга Кларк.
– Вот именно, сэр.
– Ну и как вам служится?
– Можно сказать, терпимо, сэр.
– Нам нужны люди умные и образованные, но самое главное, с характером. Почему вы пошли на флот?
– Я считал, что должен… в общем, помочь, сэр. Ну, вы меня понимаете.
Пауза.
– Значит, вы были актером?
Осторожно:
– Так точно, сэр. Боюсь только, не слишком хорошим.
– Пробовали писать?
– Пока ничего особенного, сэр.
– Кем же вам хотелось быть?
– Понимаете, сэр, все это не то… не всерьез. То ли дело здесь! Чувствуешь, что занимаешься настоящим делом. Меня флотская жизнь привлекает.
Пауза.
– Почему вы хотите получить офицерское звание, Мартин?
– Простой матрос, сэр, это всего лишь крошечный винтик в машине. У офицера больше возможностей бить фрицев по-настоящему.
Пауза.
– Скажите, Мартин, вы пошли на флот добровольцем?
В бумагах все сказано, нет чтобы самому взглянуть.
Искренне, глядя в глаза:
– Сказать по правде, нет, сэр.
Невозмутимое лицо уроженца Дартмута покрывается смущенным румянцем.
– Мартин, вы свободны.
– Есть, сэр! Благодарю вас, сэр!
Лицо заливает краска, как у юной девицы.
– Она жена продюсера, парень. Ты соображаешь, куда лезешь?
Совсем крошечный французский словарик, похожий на огромный красный ластик.
Стершаяся позолота на черной лаковой шкатулке для денег.
