Светлана Павлова - Гонка за счастьем
Отрыдав и назвав все своими именами, я поняла: зная эту ужасную правду, я не знаю, что мне с ней делать дальше — выяснять подробности у отца? Требовать объяснения у матери?
Сейчас, с высоты своего возраста и собственного пережитого горького опыта, я могу глубокомысленно изречь:
— Да, слаб человек и грешен, тешит себя чаще низменным и редко бывает способен к высокому…
Ни за что не поверю и сейчас, что несчастья и страдания могут облагородить. Опыт показывает, что все совсем наоборот, инстинкт самосохранения и эгоизм в такие периоды заглушают все прочие чувства — отец, не зная, как решить проблему, переложил все на мать, а она, как умела, защитила свою правду — себя и свою семью…
Но под этим горьким, доказанным жизнью выводом я могу подписаться сейчас, а тогда было — крушение иллюзий, прощание с затянувшимся детством и первое жесткое столкновение с несовершенствами реальности… Все было так конкретно неприглядно, так непоправимо больно, что привело к резкому отчуждению от родителей, особенно — от матери. В ней я видела тогда одно только зло. При моем максимализме это было вполне закономерно. В тот день я полностью прошла два спецкурса — стремительного взросления и ускоренной любви-ненависти к ней…
И хотя ситуация зашла в тупик по вине отца, мне было жаль его — он казался мне одиноким и несчастным, загнанным в угол двумя такими разными, но знающими, чего они хотели, женщинами-охотницами, а он, вроде бы обидевший их обеих и виновный перед обеими, на самом деле казался мне затравленной ими жертвой.
Мать продолжала бесстрастно следовать привычному ритму, делая вид, что все идет по-прежнему, ничего не изменилось, но в ней затаились глухое несчастье, потерянность и еще что-то неясное, чего не было раньше, — и в глазах, и в напрягшейся фигуре… Теперь никакой маской этого нельзя было скрыть, это бесконтрольно исходило от нее…
ГЛАВА 5
Наш факультет жил отдельной жизнью, и эта тема у нас не муссировалась — по крайней мере, я не чувствовала никаких косых взглядов. Ирина с Женькой, конечно же, знали все от меня. Ирина считала, что не мое дело призывать отца или мать к ответу.
— Ты что, хочешь стать их судьей? Или жаждешь справедливости? А ты можешь точно сказать, в чем она состоит? В том, чтобы заставить отца уйти от матери и жениться на сомнительной особе, на тридцать лет младше себя? А если ребенок действительно не от него? И чем все это может кончиться для всех? А хочет ли этого он сам? Видишь, у меня одни только вопросы…
Женька была с ней солидарна:
— Не ты заварила кашу, не тебе ее и расхлебывать. Бессмысленно страдать понапрасну, когда невозможно докопаться до правды. Хотя порой лучше и не докапываться, себе дороже… как говорит любитель порассуждать, наш сосед — дед Степаныч — пол-России бегает, непонятно, кем зачатая. А вообще, девицы-красавицы, душеньки-подруженьки, у меня в последнее время все чаще возникают печальные подозрения на предмет того, что взрослая жизнь, к которой мы так стремимся, — довольно поганая штука и идиллических картинок в ней гораздо меньше, чем хотелось бы…
Поскольку ни один из участников драмы не проявлял активности и не давал никакой пищи для дальнейших разговоров, конец этих событий, достаточно банальных на первый взгляд, был не очень долгим и довольно вялотекущим… В московском свете еще некоторое время посмаковали эту историю, дополняя собственными подробностями, которые до меня иногда доходили, но, как водится в приличном обществе, в лоб никто и никогда не спросил ни о чем главных действующих лиц…
Можно представить, как была бы распиарствована эта история сейчас, с какими фотоснимками и заголовками! А в те времена личная жизнь живых классиков еще была табу для средств массовой информации…
Я не знала, о чем говорили родители, обсуждая эту тему, да и обсуждали ли они ее вообще… скорее всего, мать сделала все, чтобы забыть о ней — избавив себя от соперницы, она с удвоенной энергией принялась за воссоздание былого семейного покоя.
* * *Для отца случившееся было сильнейшим потрясением — он как-то весь поник, его плечи опустились, в фигуре появилось что-то жалкое, не по годам старческое, взгляд стал безжизненным…
Некоторое время он вообще не выходил из дома, целые дни проводя в кабинете, а позже, перед сном, добирался до скамейки, стоявшей в глубине двора, и, тяжело на нее опустившись, сидел там, как на погосте, беззвучно шевеля губами — то ли предаваясь воспоминаниям, то ли хороня их… О чем он думал в этих внутренних самоистязаниях самого себя, часами смотря в одну точку, — не знаю. Я также ничего не знаю и о том, действительно ли он поверил матери или лишь спрятался за поданную ею спасительную мысль о своем бесплодии. Решив молчать, я никогда не призналась ни ему, ни ей, что мне все известно.
Позже, после второй поездки в Пицунду, куда они вместе ездили на летний отдых, у него начались периодические запои, и даже всесведущая с ее всеохватным вниманием мать не всегда могла распознавать и вовремя выявлять источники поступления алкоголя.
Марина в положенный срок произвела на свет мальчика и устроилась на работу в Интурист. Вскоре до меня дошли слухи, что она вышла замуж за шведа и благополучно укатила в Швецию.
Жизнь не стояла на месте, разветвляясь в новых историях — вскоре было заведено уголовное дело на профессора Будницкого, обвиненного в антисоветской деятельности, и начался громкий судебный процесс, полностью переключивший на себя всеобщее внимание.
У меня тоже произошло немаловажное событие — мой первый настоящий роман с однокурсником, на который я решилась только потому, что девицы заели меня, называя закоренелой холостячкой и замшелой старой девой. Роман был платонический и продлился недолго, потому что молодой человек слишком торопил события, к которым я еще не была готова, но главным было то, что я понемногу начала пробуждаться.
* * *Дома все выглядело внешне, как всегда, благопристойно — тишина и красота, все блестит и сияет чистотой, отменная еда, короче — сплошная идиллия, но все это — для непосвященных. Что до меня, то я, зная обстановку изнутри, задыхалась от гнетущей домашней атмосферы, в которой не было ни единой свежей струи и никакой надежды на перемену. Мне было непонятно, как теперь вести себя дома, а дома ведь не ведут себя, а просто живут…
Я старалась придумывать себе дела в университете, чтобы меньше встречаться с родителями, возвращалась поздно и, поужинав, сразу уходила к себе комнату.
Впрочем, первоначальное отчуждение и раздражение против матери понемногу улеглось — не то чтобы я примирилась с ее поступком, здесь, скорее, срабатывали незримые, глубинные связи — мать есть мать, человек родной и незаменимый. К тому же, я видела, как резко она сдала, и тогда мне стало ясно, чего стоила ей эта маска успешной светской дамы.
Позже, когда все успокоилось, она сделала себе пластическую операцию — выглядеть плохо она теперь просто не имела права.
Но даже в то трудное время я не припомню ни одного случая, чтобы она сорвалась под воздействием стресса, проблем или негативных эмоций — ее невидимый стержень, энергетика и дух были организованы так, что казалось, у нее нет никаких уязвимых мест, ничто и никто, кроме отца, не способны ее сокрушить. А отец оставался при ней, и это было — главным…
Я тогда впервые уяснила для себя, что мои родители несчастны, каждый по-своему — мать, создавшая себе божество и полжизни поклонявшаяся ему, поняла, что результат не соответствует замыслу, а отец, внушивший ей эту любовь и принявший ее, в результате этой любовью и был подавлен.
Мне захотелось сбежать — не исключено, что просто пришло время оторваться от родителей, хотя тогда мне казалось, что причина заключена именно в этой истории. Я говорила себе, что не могу оставаться в лживой обстановке дома, где невозможно ничего изменить или исправить — этого не хотят, не могут сделать его главные создатели, — и верила в это.
Прямолинейная Женька остудила мои терзания как всегда метко и категорично:
— Что ты дурью маешься? Угомонись и живи спокойно, у тебя нет никакого права ни диктовать им своих правил, ни навязывать своих точек зрения. Кому станет легче от выяснения всех деталей, от сцен покаяния, взаимных обвинений? Родители и сами несчастны, да не так уж и молоды… Ну, устроишь душераздирающую сцену, а к чему придете? Кто станет счастливее? Я, между прочим, ох, как хорошо понимаю, почему ты слишком застрадала — это всего-навсего повод, а причина в другом, признайся, — тебе давно надоело жить на цепи, уездной барышней, хоть и в роскоши, но все же — в деревне. Поневоле взвоешь, захочешь вырваться, ситуация понятная, но не рви грубо, а слиняй по мирному.
