О. Генри - Под лежачий камень (сборник)
– Очень может быть, – говорю я, – что на его стороне законное право, но если я его настигну, я ему дам незаконный тумак в глаз и на день или на два выведу его из строя.
Миссис Коньерс идет в комнаты и плачет с хозяйкой гостиницы. Хозяин выходит на крыльцо в подтяжках и обращается ко мне:
– Я никогда так не волновался, как сегодня, разве только в тот день, когда жена Бедфорда Стигалла проглотила ящерицу. Я видел через окно, как он ударил ее хлыстом и как укатил с мальчиком. Сколько стоит костюм, который на вас? Мне кажется, что у нас сегодня будет дождь, как вы думаете? Скажите, доктор, этот ваш индеец сегодня вечером немножко того, напился? Он зашел сюда как раз до вашего прихода, и я ему рассказал, что случилось. Он как-то странно гикнул и убежал. Я так полагаю, что он очутится сегодня ночью в полицейском участке.
Я уселся на крыльцо и решил ждать часового поезда. На душе у меня было невесело. Меня беспокоило, что Джон Том загулял, да и дело с похищением мальчугана не давало мне спать. Но у меня вечные беспокойства за других. Каждые пять минут миссис Коньерс выходила на крыльцо и глядела на дорогу в том направлении, куда уехал кабриолет. Как будто она ожидала увидеть мальчика верхом на белом пони, с красным яблоком в руке. Не правда ли, совсем по-женски?
Около четверти первого миссис Коньерс снова выходит, волнуется и плачет, снова глядит на дорогу и прислушивается.
– Сударыня, – говорю я, – вы совершенно напрасно прислушиваетесь. В это время они уже на полдороге к…
– Тише, – перебивает она меня, поднимая руку.
И я слышу в темноте приближающиеся шаги. Затем раздается боевой клич, самый страшный, который мне приходилось когда-либо слышать вне цирка, и на крыльцо вскакивает наш индеец. Лампа в сенях бросает на него свет, но я не могу признать в нем мистера Джона Тома Литтл-Бэра, окончившего высший футбольный колледж. Передо мной стоит дикий ирокез, и видно, что он вернулся из боевой схватки. Огненная вода и боевой пыл стерли в нем все следы культуры. Его лосина висит клочьями, и перья на голове растрепались во все стороны. Мокасины покрыты пылью, а в глазах горит дикий огонь. Но в руках он держит мальчугана с полузакрытыми глазами, крепко обнявшего рукой шею индейца.
– Паппуз![2] – говорит Джон Том, и я замечаю, что обороты речи белых людей вылетели из его головы. Он превратился в самого настоящего дикого краснокожего. – Мой приносить. – Говорит он и кладет ребенка в объятия матери. – Бежать пятнадцать миль, – говорит Джон Том. – Ух! Поймать белого человека. Приносить паппуза.
Маленькая женщина не помнит себя от радости. Она будит малыша, ласкает его и дает ему самые нежные прозвища. Я собираюсь расспросить Джона Тома, но взглядываю на него и вижу какой-то странный предмет у его пояса.
– Идите спать, сударыня, – говорю я, – и уложите вашего беглеца. Вы можете быть спокойны. Опасности больше нет никакой.
Я быстро увлекаю Джона Тома в лагерь, и когда он, падая от усталости, засыпает, я беру этот предмет из-за пояса и прячу его так, чтобы он не попадался на глаза культурным людям, потому что даже в высших футбольных колледжах не одобряется снимание скальпа.
Было десять часов утра, когда Джон Том проснулся и огляделся кругом. Я с радостью заметил в его глазах выражение культурного человека.
– Что было вчера, Джефф? – спросил он.
– Огненная вода, – ответил я.
Джон Том нахмурил брови и призадумался.
– В соединении, – сказал он немного погодя, – с интересным физиологическим явлением, известным под названием атавизма. Я все вспомнил. Они уехали?
– Поездом семь тридцать, – ответил я.
– Ух! – вздохнул Джон Том. – Так лучше. Белолицый, принеси великому предводителю Уши-Хип-До немного сельтерской воды, и он снова возьмется за свое дело.
Врачу, исцелися сам!
(Перевод Эвы Бродерсен)
Эту историю рассказал мне Уильям Троттер на берегу у Агвас-Фрескас в то время, как я поджидал гичку, которая должна была доставить меня на борт торгового парохода «Андадор». Я неохотно покидал страну полуденного солнца, Уильям оставался и на прощанье рассказал мне страничку из своей жизни.
* * *– Но было у вас желание вернуться в страну крахмальных воротничков? – спросил я его, когда мы сидели на песчаном морском берегу. – Вы, кажется, мастер на все руки и человек деятельный, – продолжал я. – Я уверен, что я мог бы найти для вас хорошее место где-нибудь в Штатах.
Уильям Троттер мне необычайно нравился. Это был бесхитростный мечтатель, оборванный, босоногий, и я не мог примириться с мыслью, что он пропадет в тропиках.
– Я не сомневаюсь, что вы могли бы многое сделать для меня, – сказал он, лениво отдирая кору от кусочка сахарного тростника. – Если каждый человек мог бы сделать для себя столько же, сколько он может сделать для других, то каждая страна в мире существовала бы тысячелетия вместо столетий.
Слова Уильяма Троттера давали пищу для размышления, но в это время мне пришла на ум другая мысль.
У меня был брат, которому принадлежали заводы – сахарный, хлопчатобумажный или что-то в этом роде. Он был неприлично богат и, как все богатые люди, относился с почтением к искусству. В нашем же семействе искусство было монополизировано мною, и я знал, что брат, Джемс, с радостью исполнит мое малейшее желание. Я попрошу у него место для Уильяма Троттера, скажем так, долларов на двести в месяц или приблизительно в этом роде. Я доверил Троттеру мои мысли и сделал ему широкие предложения. Он мне очень нравился и был оборван.
В то время как мы разговаривали, раздался треск ружей – пяти или шести. Выстрелы донеслись из бараков, где были казармы солдат республики.
– Слышите? – сказал Уильям Троттер. – Я вам расскажу относительно этого следующую историю.
Год тому назад я прибыл на этот берег с одним-единственным долларом. У меня и сегодня в кармане та же сумма. Я был вторым поваром на торговом судне, и в одно прекрасное утро меня, здорово живешь, высадили на этот берег только потому, что я накануне за обедом вымазал первому штурману лицо яичницей. Он изволил меня перед этим сильно ударить за то, что я в яичницу вместо соли положил хрен.
Меня без всяких церемоний выбросили из ялика, не причалив к самому берегу, и я, по колено в воде, добрел до берега и уселся под пальму. Вскоре ко мне подошел белый человек, красивой наружности, в белой одежде. Он был очень воспитан, но находился, по-видимому, под парами. Он подошел и сел рядом со мною.
Я заметил вдали от берега что-то вроде деревни на фоне красивого пейзажа – совсем как в кинематографе. Я, конечно, подумал, что это каннибальская деревушка, и размышлял, под каким соусом они съедят меня сегодня. Как я уже сказал, хорошо одетый мужчина уселся рядом со мною, и через каких-нибудь четыре минуты мы стали друзьями. Мы проболтали около часу, и он мне многое рассказал о себе.
Он был, по-видимому, образован и мог бы играть большую роль в жизни, но у него было пристрастие к спирту. Я вам не сказал, как его звали? Клиффорд Уэнрайт. Я не совсем понял причины, почему он оказался выброшенным в эту часть Южной Америки, но я и не расспрашивал его об этом. Это было его дело. Говорил он как живая энциклопедия, и у него были часы – серебряные, с механизмом, самые модные, но они не ходили.
– Я очень рад, что встретился с вами, – сказал Уэнрайт. – Я большой поклонник Бахуса, но моя голова работает как следует. И я не могу видеть, – сказал он, – как дураки правят миром.
– Я намекаю на президента этой республики, – продолжал он. – Его страна в отчаянном положении. Казначейство пусто, можно опасаться войны с Никамалой, и не будь такой жаркой погоды, в каждом городе вспыхнула бы революция. Перед нами нация, находящаяся на краю гибели. Умный человек мог бы спасти ее от угрожающей ей судьбы в один день, издав нужные декреты и распоряжения. Президент Гомес ничего не смыслит в государственном управлении и в политике. Вы знаете Адама Смита?
– Дайте вспомнить, – сказал я. – В Техасе был одноухий человек, которого звали Смитом, но, мне кажется, имя его было…
– Я говорю об известном политико-экономе, – сказал Уэнрайт.
– Тогда не знаю, – ответил я. – Тот, о котором я говорю, не интересовался политикой – он ни разу не был арестован.
Уэнрайт еще долго кипятился и негодовал на то, что люди часто занимают положение, для которого они совсем не годятся. Затем он мне сказал, что собирается идти в летний дворец президента, который находится в четырех милях от Агвас-Фрескаса, и научить Гомеса искусству управлять республиками.
– Идемте со мною, Троттер, – сказал он, – и я покажу вам, что может сделать умный человек.
– Это что-нибудь принесет? – спросил я.
