Ник Кайм - Вулкан жив
— Все закончится в огне, когда галактика начнет гореть, — сказал он, погружаясь в глубокую тоску. — И это пламя раздуем мы.
Когда я очнулся, меня ждала боль. Не в первый раз я с ней сталкивался, ибо был прирожденным воином, примархом. Но чтобы знать, как причинить примарху настоящую боль, нужно самому им быть.
Керз, должно быть, хорошо выучился, потому что боль переполняла мое тело. Она выдернула меня из бессознательного оцепенения в мир раздирающей нервы, раскаленной добела агонии. Мне доводилось стоять в жерле вулкана, я вынес испытание очищающим пламенем ядерного удара и остался жив. Но даже мне сейчас… было больно.
Я закричал, открывая глаза. Сквозь артериально-красную дымку виднелась камера, по размерам сравнимая с грузовым отсеком боевого транспортника. Она была черной, с круглыми металлическими стенами, лишенной каких-либо видимых дверей или проходов.
Первым делом уняв бешеное биение сердец, я замедлил дыхание. Шок и тяжелые раны тормозили попытки вернуть контроль над телом, но моя воля была сильней, и я восстановил некое подобие работоспособности.
Я заморгал, избавляясь от алого инея запекшейся крови, грязными линзами покрывшей мои глаза. Несмотря на протесты ноющих костей и конечностей, мне все же удалось подняться. Казалось, будто на спину давила нога титана.
Я нетвердо шагнул вперед, покачнулся и больно упал на колено. Я давно не вставал на ноги, но не знал, насколько давно. Даже с моим улучшенным зрением в камере было поразительно темно, и я потерял ощущение времени.
Я вновь поднялся, зашатался, но удержался на ногах. Простоял так несколько мгновений, — а может, и час, оценить время было сложно — пока дрожь не ослабла и в конце концов не пропала, и ко мне не начали возвращаться силы. Я сделал еще три шага, но тут меня отдернули назад кандалы, прикованные к стене. Я нахмурился, разглядывая цепи на запястьях и лодыжках так, словно видел их в первый раз. Еще одна крепилась к обручу на шее. Я потянул за одну из них для пробы, оценивая прочность. Цепь не поддалась. И даже обеими руками мне не удалось ее разорвать.
— Ты впустую тратишь время, — донесся из темноты знакомый голос, заставив меня резко обернуться.
— Покажись, — приказал я. Но я охрип от стоящего здесь холодного воздуха, и в голосе не было твердости.
Однако лицо все же выплыло из теней, подчиняясь моему требованию. Оно было бледным, с коротко подстриженными черными волосами, впалыми щеками и холодными, стеклянными глазами. У акул такие глаза — мертвые. Но это был человек, мой брат. Которого я едва узнал.
— Рад меня видеть? — спросил Феррус Манус песчано-грубым голосом.
— Что? Как это возм… — начал я, но тут в мой бок погрузилось лезвие. Словно белое пламя вспыхнуло в плоти, и я осознал, что мои тюремщики все это время были здесь, молча выжидая в темноте. И они принесли с собой много, много мечей. Я слышал, как они выскользнули из ножен, прежде чем вонзиться в мое тело.
Перед тем, как потерять сознание, я почувствовал на себе гробовой смрад от дыхания Керза, и, снова падая, успел в последний раз взглянуть на своего сокамерника.
Смотря на меня все теми же мертвыми глазами, Феррус поднял подбородок.
Его шею пересекал кровавый шрам, частично закрытый свернувшейся примарховской кровью. Я знал, что это за повреждение — я наносил такие в годы войны. Его оставило обезглавливание.
— Как видишь, — ответил он, — это невозможно.
И тьма поглотила мой мир.
Глава 3 Находка
Что есть настоящая вера? Убежденность в отсутствии эмпирической истины? Нет. Вера — это волеизъявление, это присяга в преданности реальному божеству и единственная защита от всевышнего гнева. Вот настоящая вера.
Капеллан Семнадцатого легиона на встрече ложиСебатон глубоко вдохнул чистый наружный воздух. Заточение в катакомбах начало вызывать легкую клаустрофобию, но теперь, когда кожу омывала ночная прохлада, он позволил себе испытать облегчение от того, что выбрался из той ямы. Сердце билось так сильно, что хотелось положить руку на грудь, лишь бы унять его. Раньше он не испытывал страха перед замкнутыми пространствами, но сейчас ощущение надвигающейся опасности — смутная уверенность, что нечто или некто выслеживает его, как собака-ищейка, — беспокоило его куда сильнее, чем он готов был признать.
— Соберись, чтоб тебя, — проворчал он.
Несмотря на все данные обещания, он опять оказался там, где быть не хотел. После прошлого раза он надеялся, что они оставят его в покое. Он осмелился поверить, что свободен, но он никогда не станет по-настоящему свободен — не от них. И теперь он был здесь.
Руины погрузились во тьму, а из иссиня-фиолетовых туч капал дождь, барабаня по брезенту его палатки.
Они разбили лагерь на каменистом холме, возвышающемся над местом раскопок. Руины находились позади Себатона, примерно в двадцати метрах ниже, и добраться до них можно было по слегка пологому склону. С другой стороны холм обрывался отвесной скалой, а под ней раскинулась небольшая пустошь с серыми кустами, которую медленно пожирали наступающие трубопроводы и фабрики Раноса.
Наружу его также выгнала боль. Она давила в затылке, вызывала в зубах не прогоняемую ничем ломоту, наполняла рот тошнотворной горечью. В яме было попросту больно находиться. Чем ближе они подбирались к цели, тем сложнее было оставаться внизу. Себатон не был уверен, сулит ли это ему что-то хорошее или плохое. Его наниматели подробно описали объект раскопок, снабдили всей необходимой информацией, чтобы он его узнал, а также сообщили, для чего он нужен, как работает и что Себатон должен с ним сделать, когда отыщет. И не раскопки были самым худшим, а то, что последует за ними — его миссия.
Над местом раскопок похолодало, и Себатон в безнадежной попытке согреться сжимал в одной руке чашку с остывающим рекафом, а другой массировал правый висок. Это не помогало: он по-прежнему мерз, а голова по-прежнему болела.
— Ты в порядке?
Последовавший за ним Варте поднимался по склону, шагая с своей неизменной солдатской уверенностью; кобура с пистолетом была расстегнута. Себатон перестал массировать висок и опустил руку к собственному пистолету, но тут же обругал себя.
«Уже от каждой тени шарахаешься, — сказал он себе. — И когда ты успел стать таким параноиком?»
«Да кого ты обманываешь, ты параноиком всегда был. Попробуй им не стать с такой работой».
— Да, — соврал Себатон, отхлебнув мерзкого кофеина. Вкус заставил его поморщиться.
— Извини, — сказал Варте, вставая рядом с ним на вершине откоса. — Мои навыки рекафоварения не так отточены, как мое умение убивать людей.
— Надеюсь, применять второе тебе не придется.
Бывший Люцифер налил себе чашку, не ответив.
— По крайней мере он горячий, — сказал Себатон, повернувшись в сторону города, когда Варте присоединился к нему. — Ну… теплый.
Они чокнулись чашками.
— За что пьем? — спросил Варте.
— За то, чтобы выбраться отсюда.
Судя по выражение лица экс-Люцифера, он решил, что Себатон имеет в виду не только Ранос. Он достал из кармана куртки палочку из свернутых листьев лхо и предложил Себатону, который отказался.
— Нет, спасибо. Я и так перевозбужден.
— Они мне бодрости придают, — сказал Варте. — Забавно, чего начинает не хватать снаружи.
Себатон повернулся и взглянул на профиль солдата.
— Снаружи?
— Когда ты не на службе, не в Армии.
«А, — подумал Себатон. — Снаружи».
Варте почувствовал, что атмосфера изменилась, и настала его очередь задавать вопросы:
— Что-то не так?
— Это свобода, Варте. Ты говоришь о свободе.
— Не все ее жаждут. А меня вышвырнули, забыл? Для некоторых строгий режим — это якорь, который дарит им стабильность, не позволяет уплыть с течением. Я встречал немало солдат, которые так считают. Они иначе не могут. Бездействие для таких людей — ад.
— Пожалуй, — отозвался Себатон, разглядывая лабиринт из промышленных зданий, мануфакторумов и жилых блоков, — Я тебе верю.
Разведенные в бочках костры, котелки и печки расцвечивали в остальном серый пейзаж крохотными мерцающими огоньками. Себатон представил, как крепостные работники толпятся вокруг них, пытаясь согреться. На организацию раскопок, поиски нужного места и сами экскавационные работы ушли месяцы. Но теперь, когда цель его визита была так близка, Себатон был как никогда полон желания уехать.
Варте показал пальцем за спину:
— И все же, почему здесь? Я знаю, что подробностей ты мне не расскажешь, и мне искренне все равно, ради денег ты это делаешь или ради славы, но тут же просто груда камней. Ни могил, ни гиптских саркофагов, только нас и ждущих. Оно вообще как-то называется?
Он был не так уж и неправ. Даже при взгляде сверху руины ничем не напоминали крепость, которой раньше были. От нее остался лишь гниющий остов из балок, похожих на культи изломанных конечностей, выступающих из сожженных туловищ-залов, давно всеми оставленных. Долгие годы люди Раноса и даже Траориса находились в рабстве у хозяев этой крепости и семи других, разбросанных по планете. Эта стала последней, и от восьмиугольных стен почти ничего не осталось. Восемь восьмиугольных крепостей. Хотя термин был не совсем правильным. Некоторые называли их иначе: храмами.
