Елизавета Салиас-де-Турнемир - Княжна Дубровина
— Да и я нашла, кричала Агаша.
— И я, и я, подхватывали другія дѣвочки.
— Гляди, папочка, завтра сдѣлаемъ тебѣ тушеные грибы, говорила Агаша, становившаяся домовитою.
— Погодите, замѣчала Маша, сперва мы посолимъ и отваримъ лучшіе грибы а остальные ужо къ столу пойдутъ.
На другой день всѣ садились на крыльцѣ, чистили и отбирали грибы, чтобы потомъ ихъ сушить, отваривать и солить.
Маша была солить мастерица и заготавливала грибы себѣ и маменькѣ на всю зиму. Но лишь только вакаціи кончались, какъ всѣ принимались за дѣло — дѣвочки учились, а Маша работала. Къ матери ходила она аккуратно каждое утро и вообще все шло хорошо. Маша была счастлива и всѣ около нея гораздо счастливѣе ее. Даже прислуга была счастлива. Маша смотрѣла за порядкомъ и требовала его ото всѣхъ, но сама не забывала заботиться о другихъ. Люди ей служившіе были сыто накормлены, и она принимала въ ихъ судьбѣ живое участіе. Заболѣвалъ ли кто, она заботливо лѣчила домашними средствами или посылала за докторомъ, когда болѣзнь оказывалась серьезною; горе ли было какое, она помогала, если не деньгами, которыхъ у нея часто едва хватало на необходимое, то добрымъ ласковымъ словомъ и утѣшеніемъ. Самая рѣзкая черта въ характерѣ Маши была ея необычайная доброта и неистощимая веселость. За эту доброту и за эту веселость ее такъ горячо любили всѣ, кто только ее зналъ. Въ жизни Маши было только счастіе, одно солнце, но и въ солнцѣ есть пятна, и у Маши была если не печаль, то смутившая ее забота. Маша училась, какъ говорится, на мѣдныя деньги, и она очень печалилась о томъ, что ничего не знаетъ и не можетъ ничему кромѣ чтенія и письма учить своихъ дѣтей. Она читала вмѣстѣ съ ними историческія книги и путешествія, которыя приносилъ имъ папочка изъ клуба, но въ этомъ и заключалось все ученіе. По-французски Маша не знала и это сокрушало ее.
— О чемъ ты задумалась и звонкаго голоска твоего я не слышу, сказалъ ей однажды Николай Николаевичъ, видя, что она съ чулкомъ въ рукѣ сидитъ задумчиво, хотя и продолжаетъ вязать. Такая ужь была у Маши повадка — сложа руки никто ее не видалъ.
— Думаю я, что дѣти становятся большія, пора имъ учиться, а я глупая, ничего не знаю и не могу ничему ихъ выучить. Что я знала тому ихъ выучила; они теперь знаютъ: правильно читать и писать; четыре правила ариѳметики, Законъ Божий, а больше я ничего сама не знаю.
— Ну чтожъ такое, ты вышла отличная жена и добрая мать, научи ихъ этому, дѣвочки наши въ проигрышѣ не будутъ.
— Что ты, папочка, Господь съ тобою, сказала Маша съ одушевленіемъ, — оставить ихъ неученыхъ, какъ я, да объ этомъ я и слышать не хочу. Знаю, что у тебя денегъ нѣтъ, чтобы взять учителей, неужели же отдашь ихъ въ гимназію или въ институтъ? Да и на это денегъ не хватитъ. Три дѣвочки… денегъ много надо!..
— Я ужь не мало объ этомъ думалъ и сокрушался, но на нѣтъ суда нѣтъ, сказалъ Долинскій.
Маша задумалась и потомъ сказала:
— Нельзя ли намъ сбиться и пригласить гувернантку, и я бы съ дѣтьми засѣла учиться, по-французски, по-нѣмецки бы выучилась. Смерть хочется мнѣ языки знать. Хотя бы Анюта, когда она выростетъ, ее, быть можетъ, знатные ея родные захотятъ увидѣть — какъ мы ее въ люди покажемъ, коли она у насъ росла невѣждой.
— Ужь и невѣждой. Только что языковъ не будетъ знать, а исторіи и географіи я васъ самъ обучу, вѣдь я кончилъ университетскій курсъ. А литературу, читайте сами и будете знать.
— По-русски да, а по-иностранному.
— Подумаемъ, увидимъ, время терпитъ.
— Совсѣмъ не терпитъ, Агашѣ минуло одиннадцать лѣтъ. а Лидѣ и Анютѣ девять. Пора, право пора. Да и мои года уходятъ, прибавила Маша смѣясь и тѣмъ кончая разговоръ.
Разговоръ этотъ заставилъ призадуматься Николая Николаевича и черезъ мѣсяцъ онъ объявилъ Машѣ и дочерямъ, что пригласилъ учительницу, хорошо знающую языки, и что она будетъ ходить къ нимъ три раза въ недѣлю.
Какая это была радость. Маша покраснѣла до ушей и закричала:
— Дѣти, дѣти, слышите, у насъ будетъ учительница и я буду учиться. Не правда ли, папочка, и я буду учиться.
— Учись, другъ мой, если желаешь.
— Конечно желаю, какъ не желать, и мы увидимъ кто изъ насъ будетъ учиться прилежнѣе. Дѣти, какъ вы думаете?
— Нечего думать, сказала Агаша, всѣ это напередъ знаютъ — ты будешь лучше всѣхъ учиться. Развѣ ты намъ пара.
— Отъ чего не пара.
— Ты большая.
— Что жь такое? И вы большія, только я старшая большая, а вы маленькія большія. За то у меня дѣла больше. Вы только и будете знать, что учиться, а на мнѣ весь домъ, все хозяйство, да и къ маменькѣ надо пойти повидать ее.
— Пожалуста, пожалуста, запѣли хоромъ дѣвочки, — ты о маменькѣ помалчивай, мы тоже каждый день къ ней ходимъ.
— Чтобы досыта налакомиться, сказала Маша, смѣясь.
— Вотъ и неправда, вотъ и неправда — намедни мы пришли и никакого угощенія не было. Дарья-няня ушла ко всенощной и мы даже безъ чая остались, а все-таки сидѣли, разговорами маменьку занимали, возражали дѣвочки обижаясь.
— Ну, ну, я пошутила, я знаю, что вы, маменьку любите.
— Конечно любимъ и она насъ любитъ.
— Конечно и она васъ любитъ, сказала Маша со внезапнымъ умиленіемъ въ голосѣ, точно будто она подумала, что счастіе ея великое. Она дѣйствительно это подумала и каждый день благодарила за него Бога.
Начались уроки, и прилежныя онѣ были ученицы, но какъ ни старались, а Маша успѣвала больше ихъ и помогала имъ учить уроки. Встречали они свою учительницу съ веселыми лицами и по уговору серьезно принимались за дѣло и во время класса ни разу не улыбались; учительница говорила, что давать уроки въ ихъ домѣ не трудъ, а удовольствіе. Лѣнивѣе другихъ была Анюта. Она была дѣвочка — огонь, одаренная способностями, но рѣзвая и разсѣянная, и Машѣ приходилось часто ей выговаривать. Разъ, другой доходило до ссоры, потому что Анюта была скора на отвѣты, нетерпѣлива и иногда отвѣчала невѣжливо. Маша серьезно сердилась на нее и случалось не говорила съ ней до самаго вечера ни единаго слова. Тогда Анюта поглядывала на нее и вдругъ не выдерживала, бросалась ей на шею просила прощенія и горько плакала, такъ плакала, что Машѣ приходилось утѣшать ее.
— Голубчикъ мой, Анюта, нельзя такъ жить на свѣтѣ, говорила Маша серьезно, — тебѣ все бы веселиться, да скакать, и ты весела до тѣхъ поръ, пока тебя гладятъ по шерсткѣ.
— Да развѣ я собаченка, что у меня шерстка, отвѣчала Анюта начиная сердиться.
— Конечно не собаченка, а нравъ у тебя бѣдовый, ты самолюбива не въ мѣру и дерзка на словахъ. Выростишь, сама увидишь, что надо прежде всего надъ собой волю взять; если мы не съумѣемъ собой управлять, то будемъ ни къ чему не пригодны.
— А ты собой управлять умѣешь? сказала Анюта, — вчера ты какъ разсердилась на Марѳу, даже закричала.
— Я разсердилась за дѣло.
— И я за дѣло.
— Какъ, ты опять за споръ? сказала Маша, — слово за слово, тебѣ надо всегда послѣднее слово сказать и на своемъ поставить. Мы тебѣ уступаемъ а ты думаешь всѣ всегда тебѣ уступать будутъ.
— Зачѣмъ мнѣ всѣ, я ихъ и знать не хочу, сказала Анюта, — я живу съ вами, а съ другими жить не хочу.
— У тебя всегда хочу, хочу. Нельзя жить какъ хочешь, а какъ Богъ велитъ.
— Вотъ Богъ мнѣ и велѣлъ жить съ тобой, злая Маша, у папочки моего добраго, воскликнула Анюта и бросилась цѣловать злую Машу…
Прошла зима, наступило лѣто; прошло лѣто, наступила зима. Анютѣ минуло двѣнадцать лѣтъ. Она, какъ и сестры, выучилась по-французски, но по-нѣмецки знала плохо, терпѣть не могла она этого языка и давался онъ ей очень трудно. Она никогда не знала хорошо своего урока и въ этомъ сходилась съ Агашей, которая не отличалась особенными способностями, но разница состояла въ томъ, что способная и умная Анюта лѣнилась, а у Агаши была плохая память.
Случалось, хотя и очень рѣдко, что отъ Наталiи Ивановны Завадской приходило къ Анютѣ письмо. Ее спрашивали о здоровье, о ея житьѣ-бытьѣ; отъ полковника и дѣтей слали поцѣлуи. Анюту заставляли отвѣчать и она мучилась надъ сочиненіемъ письма особенно потому, что Маша заставляла ее переписывать его набѣло.
— Тоска какая, роптала Анюта.
— Грѣхъ какой, говорила Маша.
— Какой такой грѣхъ? отвѣчала задорно Анюта»
— Неблагодарность твоя. Люди взяли тебя сиротку, поили, кормили, одѣвали, любили, заботились и добро бы родные — чужіе люди, а тебѣ тяжело разъ въ годъ письмо имъ написать. И стыдно, и грѣшно!
— Да мнѣ совсѣмъ не такъ скучно имъ написать, я и пишу, но твое набѣло меня сердитъ.
— А мнѣ стыдно маранье твое посылать, насъ же осудятъ; папочку осудятъ, что онъ тебя не учитъ. Издали нельзя знать какъ о тебѣ заботятся. Ну полно разговаривать, садись и перепиши хорошенько письмо, да безъ помарокъ и пятенъ.
— Ну, Маша, говорила Анюта садясь за столъ недовольная и кусая перо, — нѣтъ никого настойчивѣе и скучнѣе тебя. Послѣ многихъ трудовъ и ропота, Маша добивалась порядочно написаннаго письма, безъ кляксовъ и помарокъ и съ удовольствіемъ посылала его на Кавказъ къ Завадскимъ.
