Майкл Коннелли - Черный ящик
– Да, я – коп, – сказал Босх после паузы. – Из Лос-Анджелеса.
– Шериф или из управления?
– Из управления. Моя фамилия Босх. И хочу сразу предупредить тебя, Руфус, что этот день может стать как счастливейшим, так и самым неудачным в твоей жизни. А главное, выбор будет целиком и полностью предоставлен тебе самому. Ты просто счастливчик. Ведь большинство из нас судьбу не выбирают – нам просто везет или нет. А ты сможешь выбрать, Руфус. Но только сделать это придется прямо сейчас.
– Ага! Так я тебе и поверил! Ты что, добрый волшебник с мешком счастья?
Босх кивнул:
– Да, но только сегодня.
Еще до того, как привели Коулмана, Босх положил на стол перед собой папку. Теперь он открыл ее и достал два письма. Конверт с уже наклеенной маркой и написанным адресом он специально расположил так, чтобы Коулман ничего не мог прочитать.
– Как мне сказали, в следующем месяце будут рассматривать твою повторную просьбу о досрочном освобождении, – заметил Босх.
– Так и есть, – подтвердил Коулман с едва заметными нотками заинтересованности и одновременно беспокойства.
– Что ж, если ты не знаком с процедурой, то скажу тебе: на слушании обязательно будут присутствовать по крайней мере двое из членов совета, отклонившие твою первую просьбу два года назад. Так что, считай, ты уже имеешь двоих, настроенных против тебя, Руфус. Понимаешь, к чему я клоню? К тому, что тебе может понадобиться помощь.
– Сам Господь Бог на моей стороне.
Он склонил голову и помотал ею перед Босхом, чтобы тот мог получше разглядеть кресты на коже. Они напомнили Гарри эмблемы команд на шлемах футболистов[5].
– Если хочешь знать мое мнение, то пары татуировок будет маловато.
– Да плевать я хотел на твое мнение, шестерка поганая. Твоя помощь мне уж точно без надобности. У меня все бумаги справлены как надо, за меня капеллан блока «Д» и безупречное поведение. А еще я получил письмо с прощением от семьи Реджиса.
Уолтером Реджисом звали человека, которого Коулман хладнокровно расстрелял в упор.
– Неужели? И почем обошлось письмишко?
– Я за него ни цента не выложил. Только молился, и Бог ниспослал мне его. Семья теперь знает, что я уже не тот, каким был прежде, и они готовы простить мне мой грех, как велит прощать Господь.
Босх кивнул и долго смотрел на лежавшие перед ним письма, прежде чем продолжить.
– Что ж, я вижу, у тебя все на мази. Ты запасся письмом и Божьей помощью. Вполне возможно, ты действительно не нуждаешься в моей поддержке, Руфус, но вот что уж точно тебе не нужно, так это мое противодействие. В этом вся штука. А я могу разрушить любые твои надежды. Ты этого хочешь?
– Ага, вот оно, значит, как! Давай, выкладывай. Что за игру ты со мной затеял?
Босх снова кивнул. Пора было переходить к сути. Он поднял со стола конверт.
– Видишь вот это? Здесь написан адрес Совета по условно-досрочному освобождению в Сакраменто, в углу проставлен твой здешний личный номер, марка наклеена. Можно отправлять хоть сейчас.
Он положил конверт и приподнял за углы оба письма, держа их так, чтобы Коулман мог не просто их видеть, но и прочитать текст.
– Одно из этих писем я вложу в конверт и брошу в первый же почтовый ящик на выходе отсюда. А ты просто должен решить, какое именно.
Коулман подался вперед, и Босх услышал, как цепь на его руках звякнула о металлическую спинку стула. Он действительно был столь огромен, что казалось, будто носит футбольные наплечники под серым тюремным комбинезоном.
– Говори яснее, свинья. Я что-то ни слова разобрать не могу в твоих бумажонках.
Босх откинулся на спинку стула и развернул письма текстом к себе.
– Как я и сказал, это письма в Совет по условно-досрочному. В одном отзыв о тебе положительный. Там говорится, что ты глубоко раскаялся в совершенных преступных деяниях и оказал мне неоценимое содействие при раскрытии одного давнего убийства. Заканчивается оно…
– Ни хрена не окажу я тебе никакого содействия, шестерка поганая! Тебе из меня стукача не слепить. И попробуй только распустить свой грязный язык!
– …заканчивается оно моей настоятельной рекомендацией удовлетворить твое прошение о досрочном освобождении.
Босх положил письмо на стол, оставив в руке второе.
– А другое может сослужить тебе дурную службу. Здесь нет ни слова о твоем раскаянии, зато говорится, что ты отказался помочь следствию в раскрытии убийства, об обстоятельствах которого располагал важной информацией. Здесь же содержится ссылка на отдел борьбы с уличным бандитизмом полицейского управления Лос-Анджелеса, чья разведка установила, что «Роллинг-Сикстиз» с нетерпением ждут твоего выхода на свободу, чтобы снова использовать как своего основного боевика и…
– А вот это уже полная лабуда! Неслыханный поклеп! Ты не можешь так просто отправить все это дерьмо обо мне!
Босх положил письмо на стол и сложил его, чтобы отправить в конверт. При этом он смотрел на Коулмана с совершенно невозмутимым лицом.
– Сидя здесь, ты, кажется, собираешься диктовать мне, что я могу делать, а чего не могу. Не-е-т, Руфус, так дело не пойдет. Ты дашь мне то, что мне нужно, а я дам нужное тебе. Вот как работает эта система.
Босх последний раз провел пальцем по сгибам письма и начал вкладывать в конверт.
– О каком убийстве ты талдычишь?
Босх пристально посмотрел на Коулмана. Первый добрый признак. Затем сунул руку во внутренний карман пиджака, достал фото Йесперсен, которое распечатали для него с ее пропуска, и показал Коулману.
– Белая девчонка? Я ни хрена не знаю ни о какой белой цыпочке, которую замочили.
– А я и не утверждал, что ты ее знаешь.
– Тогда какого дьявола ты ко мне пристал? Когда ее прикончили?
– Первого мая тысяча девятьсот девяносто второго года.
Цифры защелкали в мозгу Коулмана. Потом он помотал головой и улыбнулся так, словно понял, что имеет дело с очередным тупым копом.
– Ты приперся не по адресу. В девяносто втором я мотал пятерик в Коркоране[6]. Так что закатай губы, великий сыщик!
– Мне прекрасно известно, где ты был в девяносто втором году. Ты думаешь, я бы пришел сюда, не узнав предварительно всю твою подноготную?
– Я понятия не имею об убийстве белой девчонки. Вот тебе и весь сказ.
Босх закивал, всем своим видом показывая, что не собирается с этим спорить.
– Позволь все тебе объяснить, Руфус. И не перебивай, потому что у меня здесь есть еще одно дело, а потом нужно успеть на самолет. Готов выслушать меня?
– Готов. Вываливай свое дерьмо.
Босх снова показал ему фотографию.
– Как ты уже понял, мы говорим о деле двадцатилетней давности. О ночи с тридцатого апреля на первое мая тысяча девятьсот девяносто второго года. Второй ночи беспорядков в Лос-Анджелесе. А вот это – Аннеке Йесперсен из Копенгагена. И она оказалась на Креншо со своими фотоаппаратами. Ей нужно было сделать снимки для датской газеты, на которую она работала.
– Какая нелегкая ее туда занесла? Ей там было совсем не место.
– Возможно, ты прав, Руфус, но вот только она там оказалась. И кто-то поставил ее к стенке в одном из закоулков и выстрелил прямо в глаз.
– Это был не я. Даже не слыхал об этом.
– Мне известно, что это был не ты. У тебя самое надежное в мире алиби. Ты в то время обретался за решеткой. Могу я продолжить?
– Валяй. Рассказывай свою байку.
– Убивший Аннеке Йесперсен пустил в ход «беретту». Мы нашли гильзу прямо на месте. Патрон явно от «беретты» девяносто второй модели.
Босх не сводил глаз с лица Коулмана, чтобы понять, доходит ли до того смысл сказанного.
– Ты слышал меня, Руфус?
– Слышать-то слышал, но только никак не пойму, при чем здесь я?
– Пистолета, из которого застрелили Аннеке Йесперсен, так и не нашли, а дело осталось нераскрытым. Но через четыре года тебя выпускают из Коркорана, а вскоре снова берут под арест и обвиняют в убийстве члена конкурирующей банды Уолтера Реджиса, девятнадцати лет от роду. Ты выстрелил ему в лицо, когда он сидел в ночном клубе на Флоренс. Мотивом послужил тот факт, что он продавал кокс на территории «Сикстиз». Тебя сочли виновным в преступлении на основании показаний многочисленных свидетелей и твоего собственного признания, сделанного в полицейском участке. Но вот одного вещдока они так и не нашли. Я говорю о пистолете, которым ты воспользовался, – о «Беретте-девяносто два». Он пропал бесследно. Теперь начал соображать, к чему я клоню?
