Неизв. - Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру
«Sire, есть очень просто способ прекратить всевозможные темные слухи. Такому суверену, как вы, который велел помиловать всех людей, осужденных во время предыдущих правлений и который за три года царствования не осудил никого, такому суверену нечего таить ни от народа, ни от истории. Следовательно, в первую годовщину пребывания на троне я открыл бы все казематы, все каменные мешки крепости и позволил бы народу их осмотреть; затем я призвал бы туда пионеров [добровольцев], и они принародно их засыпали бы; за ними - каменщиков, которые у всех на глазах заложили бы двери. И сказал бы:
- Дети, в прежние правления знать и крестьяне были рабами. И мои предшественники нуждались в тюремных камерах. В мое царствование знать и крестьяне - все свободны. И я в темницах не нуждаюсь.
Тогда, sire, людьми обуяла бы даже не громогласная радость, грянули бы раскаты народного восторга и, поднявшись на брегах Невы, он раскатился бы на все четыре стороны света».
Примечание:
Чарторыжские или Чарторыйские, Чарторыские – польские магнаты, княжеский род, по происхождению связанный с литовским великокняжеским родом Гедиминовичей; Адам Чарторыжский (1770 – 1861) заботился о сохранности в собственности обширных родовых поместий, после разделов Речи Посполитой, служил у Александра I, во время польского восстания 1830 – 1831 годов выдвигался главой повстанческого правительства, позже его особняк в Париже – «Отель Ламбер» стал центром польской консервативно-монархической эмиграции, ставящей целью восстановить независимость Польши через военно-дипломатическое давление на Россию.
III
Возвращаемся к истории; к несчастью, то, что сейчас вам расскажем, уже не легенда.
Знаете ли вы, что возвещала пушка, сопровождающая грохотом гулы Невы в ее смертоносном движении вспять? Она возвещала рождение du czarevitch - царевича Александра. Его царствование было воплощением кротости и благодушия, царствованием того самого великодушного победителя, который заступился за Париж перед союзными суверенами, желавшими с ним расправиться так же, как Сципион с Карфагеном. Но, как по Библии, семь тучных коров шли впереди семи тощих коров, то есть изобилие – впереди голода, так и это царствование философии и мягкосердечности подготовило господство притеснений и жестокости. Не спешите с выводами, однако, что, видя государя втиснутым между Титом и Марком Аврелием, я окажусь несправедлив к несгибаемому поборнику справедливости, который недавно умер и который в 12 лет записал следующее суждение об Иване Грозном, одном из самых интересных и с наиболее черной душой тиранов, какие когда-либо появлялись на земле.
«Царь Иван Васильевич был суровым и вспыльчивым, почему его и назвали Грозным. Вместе с тем, он был справедливым, мужественным, щедрым на вознаграждения и, главное, способствовал счастью и развитию своей страны.
17 марта 1808 года Николай».
Нет, император Николай - крупная историческая личность. В нем было много от античного Юпитера; он знал, что его насупленная бровь заставляет трепетать 60-миллионное население. Зная это, он слишком часто хмурил брови, вот и все. Но сейчас мы займемся не им, а его братом Александром.
Ему не ставили бронзового памятника на гранитном пьедестале; ему были присущи все человеческие слабости, а также все человеческие добродетели. Обученный философии полковником Лаарпом, свидетель удручающих безумных выходок своего отца, повергнутый в ужас историческими примерами, что были у него перед глазами, как Нерва, он хотел бы не родиться для трона и с содроганием видел приближение часа, когда его принудят подняться на престол. Вот что писал он 10 мая 1796 года Виктору Кочубею, послу России в Константинополе. Правда, Екатерина была еще жива; правда, еще до него должен был царствовать его отец; но вспомните: ходили слухи, что, скорее, править ему, а не отцу.
Вы не забыли о завещании в двух экземплярах, и как князь Безбородко построил свою судьбу. Впрочем, все это неважно; вот письмо Александра. В то время ему было только 19 лет. Написано оно по-французски:
«Это письмо, мой дорогой друг, вы получите через месье Жаррека, о котором я вам рассказывал в одном из моих предыдущих писем; таким образом, я могу объясниться с вами свободно по многим вещам.
Известно ли вам, мой дорогой друг, что, действительно, получается нехорошо, что вы не открыли мне ваших планов? Ведь только что я узнал, что вы испросили отпуск для турне по Италии, и что оттуда вы отправитесь в Англию на некоторое время. Почему вы ничего мне не говорите? Я начинаю думать, что вы сомневаетесь в моей дружбе к вам или не до конца уверены во мне; а я, в действительности, осмелюсь сказать, достоин такой же безграничной дружбы, какую предлагаю вам. Итак, заклинаю вас, сообщайте мне обо всем, что затеваете, и верьте, что не сможете доставить мне большего удовольствия. Короче, признаюсь вам, что до восторга рад был узнать, что вы бросаете это место, которое могло доставлять вам одни неприятности, никакой утехи не принося взамен.
Этот месье Жаррек очень милый парень; он провел здесь какое-то время, а теперь едет в Крым, откуда отправится морем в Константинополь. Нахожу его большим счастливцем, потому что ему представится случай увидеть вас, и я некоторым образом завидую его судьбе, тем более, что совершенно недоволен своей собственной. И меня восхищает, что материя путается сама в себе; в противном случае, мне было бы трудно задеть эту тему. Да, мой дорогой друг, повторяю, я совершенно не удовлетворен своим положением; оно слишком блестяще при моем характере, которому милы только мир и спокойствие. Двор, как место обитания, не для меня. Всякий раз страдаю, когда должен принять участие в представительстве, и мне делается дурно, когда вижу низость, творимую поминутно ради отличия, за которое я не дал бы и трех су. Я чувствую себя несчастным, потому что обязан общаться с людьми, которых не хотел бы держать даже слугами, и которые играют здесь первые роли, например, П.С., М.П., П.Б., оба Ц.С., М. и куча других, недостойных даже быть названными, высокомерных с младшими чинами и ползающих перед теми, кого боятся; наконец, мой дорогой друг, чувствую: я совсем не гожусь для места, где теперь нахожусь, и менее того – для места, ожидающего меня в один из дней, для места, от которого я поклялся, так или иначе, отказаться.
Вот, мой дорогой друг, великий секрет, который так долго я медлил вам сообщить, и не вижу нужды советовать вам помалкивать о нем, потому что вы чувствуете, что эта штука может стоить мне головы. Я молил месье Жаррека, чтобы он не отдавал никому, кроме вас, а в случае, если не сможет этого сделать, сжег бы письмо.
Я много думал и внутренне спорил на сей счет, потому что, нужно сказать вам, этот план вошел в мои мысли даже до знакомства с вами, и у меня было время сделать выбор.
Наши дела невообразимо расстроены; грабят со всех сторон; все департаменты управляются плохо. Порядок, кажется, изгнан отовсюду, и империя только приумножает свои владения; так в состоянии ли один человек ею управлять, да еще противостоять злоупотреблениям? Это абсолютно невозможно не только для человека обычных способностей, как я, но даже для гения. Мною всегда руководил принцип: чем плохо делать, лучше не браться за дело; в силу этого принципа я и принял решение, о котором сказал вам выше. Мой план следующий: однажды отказаться от такого опасного места, а я не остановлю эпоху подобным отказом, и устроиться с женой на берегах Рейна, где я жил бы спокойно, как простой человек, черпая счастье в общении с друзьями, изучении природы.
Вы будете смеяться надо мной, вы скажете, что это химерический проект; в этом вы - сам себе хозяин; но ждите развязки, и, после нее, я позволю вам выносить суждение обо мне.
Знаю, что вы разбраните меня, но не могу поступить иначе, потому что спокойная совесть - мое первое правило, а она никогда не успокоилась бы, возьмись я за то, что выше моих сил.
Вот, мой дорогой друг, остается заверить вас: там, где я окажусь, счастливый или несчастный, на коньке или в нищете, одним из моих самых больших утешений будет ваша дружба ко мне, и, поверьте, моя дружба к вам кончится только с моей жизнью.
Прощайте, мой дорогой и истинный друг; в ожидании одно лишь смогло бы прибавить мне счастья, это - увидеть вас.
Моя жена передает вам тысячу пожеланий; все ее мысли созвучны моим.
10 мая 1796 года
Александр».
Это письмо написал, как он сам отзывается о себе, отнюдь не гений, но человек с честным сердцем, напитанный, главным образом, философскими идеями XVIII века. А особенность той эпохи состояла в том, что философы были честолюбивы, как императоры, императоры же были скромны, не скажу, как философы, но в такой степени, в какой хотелось бы видеть скромными философов. Если Александру и, правда, удалось вложить свое сердце в грудь князя Кочубея, благодаря письму, что вы только что пробежали глазами, дорогие читатели, то вы должны понять, чего ему стоило продолжить дорогу отца, убитого над ним, этажом выше, отца, крики которого он услышал каким-то образом, и даже агонию, до последнего содрогания, хотя их разделяло перекрытие между этажами. Тем не менее, потом он оставался на троне. Было ли это самопожертвованием во имя народа? Были ли это такие чары власти, что, когда поднесли кубок к губам, нужно было его опустошить, несмотря на горечь по кромке и осадок на дне?
