Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака
«Ага, вот как! Но граф-то не только министр, а еще и преданнейший друг нового Государя. К тому же организовал тайное общество (с нас, народовольцев, пример берут!), «Священную дружину», для того и затеянную, чтобы охранять Александра III, бороться с крамолой скрытными средствами, — Тихомиров отпустил ручку детской коляски, поймал на себе вопросительный взгляд жены. — Ишь, скрытно хотят. Надеются, что мы не знаем. А нам все известно. Стало быть, бояться нас, почитают «Народную Волю» за силу серьезную. И хорошо, и славно.»
Лев подмигнул Катюше. Он опять мысленно произносил: «наша партия», «мы, революционеры»; он словно бы напрочь забыл про собственное убеждение: делать дело можно только на месте, в России. Что заниматься революциями издали, из уютной Женевы — глупо и бесчестно. Забыл, что приехал сюда не для того, чтобы «воздействовать» на покинутое отечество, а потому что был разбит, не видел смысла в продолжении борьбы.
И вот шифровка от Фигнер. От «Верочки-топни-ножкой». Выходило, что эта тайнопись снова превращала безвестного русского эмигранта Василия Игнатьевича Долинского (по поддельному паспорту) в неистового Тигрыча, бредившего заговором и переворотом.
Это оттого, что от Веры? Или она здесь ни при чем?
На него во все глаза смотрели Катюша и Иван. Сердце билось молодо и звонко.
Все случившееся потом походило на кошмерический сон. Кажется, виноват резкий порыв ветра.
Левое переднее колесо детской коляски вдруг перескочило через камень, и прекрасное, прочное швейцарское изделие стремительно покатилось вниз, унося по склону маленького Сашу — быстрее и быстрее. Дико вскрикнула Катя. Лев рванулся следом, всем умирающим своим существом понимая, что уже ничего не успеет сделать.
Воздух стал таким липким и густым, что сквозь него приходилось пробиваться, напрягая последние силы. Споткнулся, растянулся во весь рост Иван. Тигрыч бежал, падал, рвал брюки о камни. И снова бежал, нелепо вскидывая не раз спасавшие его ноги. В замутненном сознании тупо застряла, вспыхивала картинка: суворовские солдаты лихо съезжают по альпийскому склону.. К чему это? К чему? Это ведь Суриков нарисовал.
Улыбается художник. Тот самый, что написал и «Утро стрелецкой казни». Секунды набухают, готовые вместить все: и наполненный взрывчатым студнем кровавый день — Прощеное воскресенье 1 марта 1881-го, и выставку передвижников в гулких академических залах, и картины в тяжелом багете, вздрогнувшие тогда от динамитного удара на Екатерининском, и двух мальчиков, двух братьев, зависших над новороссийской пропастью, и эту коляску, устремившуюся вниз.
Коляска катилась к каменистому обрыву. Временами она замедляла ход — колеса путались в траве, склон становился более пологим, — а затем снова мчалась, страшно подпрыгивая на бугорках.
Отменное качество — плотный верх, крепкие рессоры. Еще немного и.
Внизу вскрикнули, затем мелькнули размытые тени. Коляска остановилась. Два прогуливающихся господина без лиц (Лев смотрел и не видел их), спасшие Сашу, вежливо приподняли шляпы на прощание и ушли, чтобы продолжить променады по изумрудным склонам Большого Салева.
Тихомировы долго не могли прийти в себя. Потом стали спускаться. Потрясенная Катя шла осторожно, крепко прижимая улыбающегося сына к себе. Лев катил коляску. Добровольский, потирая ушибы, рассуждал:
— Один из этих господ — шпион!
— Почему ты знаешь? — машинально спросил Лев.
— А зачем на нем калоши? Ни швейцарцы, ни французы калош не носят.
Льву не хотелось об этом думать. Ни о чем не хотелось думать.
— С твоим приездом, Тигрыч, — не унимался Иван, с удовольствием произнося его боевую кличку, — центр борьбы с деспотизмом переместился в Женеву. Нас не оставят в покое. Все эти шпионы, агенты Судейкина.
Через три дня он написал ответ Фигнер: в переговоры вступить согласен. Вскоре кокетливая Неонила повезла шифровку в Россию.
Что ж, думал Тигрыч, должно быть, все эти воронцовы-дашковы не знают истинного положение дел в «Народной Воле». Не станем их разуверять. В конце концов, у нас есть требования. И мы их предъявим. Мы поторгуемся с правительством.
Но — Саша, Сашенька, сын, что с ним делать? Недели пролетали одна за другой, а ребенок жил без регистрации. Для записи нужны надежные документы родителей, но ни у него, ни у Кати таких не было. Тигрыч уже знал: в Швейцарии на публике называйся кем угодно, хоть самим Чезаре Ломброзо, только с фальшивым паспортом не попадайся — это уголовное преступление, карается строго.
Помогли Плехановы: познакомили с Эльсницами, эмигрантами по какому-то совершенно пустяковому делу. Александр Эдуардович и свел Льва с местным не то социалистом, не то анархистом Перроном, гражданином как раз той же самой общины — Plain-Palais, где сам он, несмотря на революционное отрицание собственности, все же таковую имел. Анархист взялся за их дело.
Чиновник в мэрии был малословен и хмур. Тихомиров слышал, что швейцарцы терпеть не могут бедных русских эмигрантов. А за что любить? Ведь по закону ребенок даже самых «беспаспортных» родителей, записанный в мэрии, тотчас приобретает право по достижении совершеннолетия стать гражданином общины, а значит — и гражданином Швейцарии. Кому ж охота кормить чужаков, поднимать, обучать голь перекатную? Сперва подумалось: наверняка замешана политика — боятся радикалов-террористов из России: а то как начнут снаряды взрывать! Вспомнил смех Плеханова: оказалось, многие соседи по кварталу были уверены, что Георга послал русский Царь исключительно для того, чтобы нарушить размеренный ход их сытой жизни.
Насчет политики он ошибался. Будь ты хоть трижды приговоренным к виселице сбежавшим башибузуком, это не имеет значения: плати деньги — запишут, нет денег — ступай себе с Богом.
— Каково име ребионок? — с трудом перевел Перрон вопрос чиновника.
Тихомиров ответил. Спросили: какие документы удостоверяют личность родителей? Ну не мелконовский же вид предъявлять, с фотокарточкой жгучего армянина.
— Почему у этих людей нет паспортов? — еще пуще набычился чиновник.
— Почему, почему, — передразнил его нетерпеливый анархист. — Потому что нет. И все!
— А почему нет — и все?
Это была бы долгая сказка. Сказка про белого бычка, которую спорящие едва ли знали. Все решил приятный шелест ассигнаций: хорошо, что щедрый редактор Шелгунов прислал первые 100 рублей (300 франков!) — в счет еще не написанных статей для журнала «Дело». Складка на чиновничьем лбу разгладилась, уши порозовели, и деньги легким движением были сброшены в ящик стола. Сашу зарегистрировали.
— Руку даю на отсечение, — брезгливо сощурился Плеханов, — этот ваш регистратор вырос в долине верхней Роны.
— Откуда ты знаешь? — удивился обрадованный удачей Тигрыч.
— Болотистая местность, и потому среди населения распространен зоб, сопровождаемый идиотизмом, — пояснил Георг. — Хотя. И здешние тоже идиоты, только зоба нет. В своей сытости достигли предела и застыли на нуле градусов. Еще Карамзин заметил.
Однако долго в Женеве Тихомировым жить не пришлось. Саша переболел коклюшем. Врачи советовали уехать из города, где зимой нередко задувает холодный ветер. Лучшим местом для неокрепшего ребенка называлась уютная деревушка Морнэ, теплая, закрытая горами от сырых воздушных потоков, окаймленная виноградниками и огородами. Но это была уже Франция, хотя и до Женевы рукой подать. Они наняли квартиру в небольшом доме, из дверей которого можно было спускаться на прогулку в зеленое ущелье, прямо к прозрачной речке Арв.
На новом месте Тигрыча и нашло сообщение: для встречи с ним в Париже из Петербурга выезжает известный критик и публицист Николай Яковлевич Николадзе, который согласился от имени правительства войти в переговоры с руководителем «Народной Воли».
Все, отступать некуда. Мелькнула беспокойная мысль: а не ловушка ли это? Прогнал прочь: не так-то просто вывезти из Франции стреноженного человека, да еще с кляпом во рту. Потому что без кляпа он будет кричать. И очень громко. Таких криков свободная Европа совершенно не выносит.
Он и сам знал, что следовало потребовать от правительства. Но в Париже жила член партийного Исполкома Мария Оловенникова, по первому мужу Ошанина, по второму Баранникова, а по третьему — Полонская. Дворник считал, что эта богатая орловская помещица не любит никого; однако при встрече с Тигрычем она тихо плакала, вспоминая второго супруга, своего сильного и ласкового Савку, вместе с Кравчинским убившего шефа жандармов генерала Мезенцева. Теперь Савка погибал на бессрочной каторге. С Машей Лев и решил посоветоваться.
Словом, в Гранд-Отель к остановившемуся там Николадзе он шел во всеоружии.
Знаменитый критик ждал его в отдельном кабинете ресторана. Сидел важный, натянутый как струна. Тихомирову вдруг стало весело. «Николадзе, нидворадзе. Ни кола, ни двора.» — посмеивался, помнится, Михайловский, намекая на крестьянские корни горячего грузина. Правда, посмеивался в его отсутствие: опасался — может и зарезать, поскольку бесстрашный журналист мнил себя князем древних кавказских кровей.
