К.С. Бадигин - Три зимовки во льдах Арктики
Не были забыты и канцелярские принадлежности. Чтобы радистам не пришлось пользоваться этикетками от консервных банок и карандашными огрызками, я советовал доставить на самолете 10 кило писчей бумаги, 20 общих тетрадей в клетку, флакон чернил и 100 карандашей.
Даже наш кок принял участие в составлении заявки. Мегер говорил, что поварам вовсе необязательно возиться каждую декаду с ремонтом посуды, как это приходилось делать нам. Поэтому он представил длинный перечень насущно необходимых для камбуза предметов: три эмалированных чайника, два чайника для заварки чая, двадцать чашек, три ножа для мясорубки, четыре сита, поварская ложка и дуршлаг, нож для резки хлеба. Особенно настаивал кок на присылке соляной кислоты, которая была необходима для лужения медной посуды.
Корабль хотелось сдать в наибольшем порядке, какого только можно было достичь в условиях дрейфа. Андрей Георгиевич и я целыми днями корпели над составлением подробных списков, в которых указывалось, какие предметы снаряжения имеются на корабле, как ими надо пользоваться и где они лежат. Это была своеобразная инвентарная опись, в которой было указано все: начиная с того, где найти секстан или термометры, и кончая списками рыбных консервов и перечислением посуды, уложенной в буфете.
Механики нарезали целые груды аккуратных кусочков фанеры и усердно выводили на них:
«Отработанный пар».
«Свежий пар».
«Пародинамо».
240 таких табличек было вывешено на вентилях, кранах, патрубках, - они должны были помочь новым механикам быстрее разобраться в сложной системе трубопроводов. Словно в каком-нибудь музее, каждый механизм был оснащен целой системой указателей и надписей.
Мы хотели, чтобы новые люди, которые сменят нас на корабле, с первого же дня почувствовали себя на нем, как дома. Поэтому была произведена уборка корабля, и его очистили настолько, насколько это было возможно. Со стен твиндека соскребли иней. На гротмачте установили новую рею для радиоантенны взамен сломанной ветром. Навели порядок в складе горючего: бензин, нефть, керосин перелили в новые, более исправные бочки.
Аварийный запас продовольствия я сократил, - в связи с наступлением светлого времени борьба со льдами облегчалась, и теперь на льду можно было держать меньше продуктов, с расчетом всего на два с половиной месяца, тем более, что во время весенне-летнего таяния они могли испортиться. Мы перевезли часть ящиков и бочек с продовольствием обратно на судно.
Будущей смене было рекомендовано захватить с собой новый аварийный запас, принципиально отличающийся от нашего: по примеру станции «Северный полюс» его следовало составить главным образом из концентратов. Ведь аварийный запас должен быть прежде всего компактным, легким и удобным для переноски.
Занятые этими хлопотами, мы как-то забывали о предстоящей разлуке с кораблем. Но время от времени из эфира приходили вести, заставлявшие нас невольно возвращаться к этой мысли.
В один из февральских дней за завтраком я заметил, что Александр Александрович Полянский чем-то расстроен и обижен. Это было странно, - обычно наш ставший радист выглядел бодрее других и всегда веселил кают-компанию шутками. Теперь же он сидел на своем месте молча, угрюмо потупившись.
- Что случилось, Александр Александрович?
Радист молча покопался в карманах, вытащил какую-то бумажку и протянул мне, коротко отрезав:
- Вот. Новых героев чествуют!..
Это была радиограмма из Воронежа. Адрес начинался обычно: «Арктика, ледокольный пароход «Георгий Седов». Но дальше шла незнакомая фамилия. Работники одной из воронежских организаций, случайно услыхав о зачислении в состав нового экипажа «Седова» их земляка, почему-то решили, что смена уже произведена, и с восторгом приветствовали его:
«Воронеж гордится своим отважным сыном, героически преодолевающим все препятствия суровой Арктики. На вашем примере будет учиться наша молодежь. Надеемся, что вы достойно завершите дрейф на славном ледокольном пароходе «Георгий Седов»...»
Я невольно улыбнулся, - воронежские товарищи несколько опередили события.
- Что же вы ответили им, Александр Александрович?
- Там на обороте написано, - буркнул радист.
Я перевернул листок. Крупными, четкими буквами была выведена сердитая надпись:
«Телеграмму адресату вручить невозможно тчк Такового пока на Седове нет».
Я прекрасно понимал радиста, - мне тоже становилось немного не по себе, когда я думал о том, что начатое нами дело будут завершать другие. К тому же в последнее время рождались новые, более серьезные опасения: а сумеют ли люди, которым придется принять у нас дела в течение какого-нибудь часа, быстро, на ходу освоить корабль? Сумеют ли они сохранить выработанный нами ценой двухлетнего упорного труда необходимый ритм работы?
Ведь для того чтобы освоиться с новыми, совершенно необычными условиями, потребовалось бы значительное время. А наш корабль в это время должен был, судя по всем расчетам, проникнуть в наиболее высокие широты, - уже в начале февраля мы приблизились к 86-й параллели. Со дня на день корабль должен был переступить черту, проведенную в этих широтах «Фрамом». Здесь надо было провести наиболее интенсивные научные наблюдения. Нам же предстояло как раз в этот период уступить палубу корабля новым, совершенно незнакомым с условиями дрейфа людям.
Эти доводы казались нам более вескими, нежели те чисто личные и, быть может, несколько эгоистические соображения, которые приходили в голову 20 января, когда из Москвы прибыл запрос о подготовке аэродрома к прибытию самолетов. Нет, дрейф отнюдь не наше частное дело. Мы должны поступить так, как это диктуют интересы государства, народного хозяйства и науки. Здесь меньше всего надо считаться с личными соображениями. Если для дела будет полезнее оставить в дрейфе наш коллектив, то мы должны попросту отказаться от смены.
13 февраля после вахты я зашел к нашему парторгу Дмитрию Григорьевичу Трофимову. Худой и бледный, он в последние дни с трудом передвигался, ноги его были поражены ревматизмом. Для того чтобы перешагнуть через порог, он осторожно поднимал обеими руками ногу, переставлял ее, потом проделывал ту же манипуляцию с другой и медленно брел по коридору, шаркая подошвами. Добравшись до машинного отделения, он садился на табурет и начинал работать. Все же никто не слышал от него никаких жалоб.
Я был уверен в поддержке парторга и поэтому откровенно высказал ему все, что думал по поводу предстоящей смены.
Дмитрий Григорьевич внимательно выслушал меня и задумался, глядя куда-то вниз. Потом он сказал:
- Что ж, надо делать, как лучше. Помнишь, как нам Сталин писал, - он уверен, что мы вернемся победителями. Как же мы после этого на полпути оставим корабль? Неудобно получится... Две зимы мы выдержали, выдержим и третью.
Мы решили вызвать поодиночке всех членов экипажа и откровенно, по душам побеседовать с каждым, чтобы узнать, как отнесутся люди к мысли о третьей зимовке. Решили беседы провести в каюте у парторга.
Много месяцев прошло с тех пор, но все еще помнится во всех деталях суровая и строгая обстановка этих бесед. Узкая, длинная каюта. Койка под жестким одеялом. На столике коптящая лампа, накрытая высоким бумажным колпаком.
Люди волнуются. Одни сразу и четко дают на мой вопрос утвердительный ответ. Другие колеблются. Невольно вспоминал разговор, который происходил за полгода до этого, когда «Ермак» уходил на юг, увозя с собою сменившихся людей. Тогда тоже у некоторых были и сомнения и колебания. Они неизбежны: не малое дело - добровольно оставаться на дрейфующем корабле в Центральном Арктическом бассейне. И все-таки большинство членов экипажа дало на наши вопросы четкий и определенный ответ:
- Если это нужно - останемся...
После того как эти беседы закончились, я и Трофимов сообщили в Политуправление Главсевморпути:
«Отмечаем прекрасное моральное состояние всех зимовщиков, отсутствие всяких элементов склоки, недоразумений. Самочувствие и настроение ровное, как и в начале зимовки. В дальнейшем никаких стимулов к неудачному окончанию полярной ночи на «Георгии Седове» нет. Также отмечаем успешное выполнение всех производственных задач с отличными показателями. Характеризуем экипаж, как дружный, спаянный...»
Александр Александрович в тот же вечер передал наше донесение в эфир. Как реагирует на него Москва? Что ответят нам?
Для себя в глубине души я решил: ни в коем случае не оставлять «Седова». И все-таки как-то рука не поднималась написать домой: «Остаюсь».
Подумал, подумал и отправил такую дипломатическую телеграмму:
«Пришли с самолетом пять стаканов тонкого стекла, - не из чего пить чай...»
Пусть пока дело ограничится намеком, - вдумавшись в телеграмму, Оля поймет, что человек, собирающийся покинуть корабль, такую просьбу не посылал бы. А запасная чайная посуда мне и впрямь была нужна, - пяти стаканов, по моим расчетам, должно было хватить еще на год дрейфа.
