Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том I
Создается впечатление, что на этой ярмарке собраны поношенные женские вещи целой провинции или что это добыча от захваченной в плен армии амазонок{401}: всевозможные юбки, кринолины, дезабилье навалены здесь целыми грудами.
Вот платье покойной президентши, — его покупает жена стряпчего; юная гризетка приобретает себе чепчик горничной маркизы. Примеряют эти вещи на глазах у всех; скоро дело дойдет до публичной примерки рубашек.
Покупательница не задумывается над тем, откуда взялся корсет, который она торгует; и невинная бедная девушка на глазах матери облачается в корсет, в котором танцовала накануне развратная оперная танцовщица. Все кажется очищенным атмосферой купли-продажи.
Так как и покупательницами и продавщицами являются здесь женщины, то хитрость с обеих сторон почти одинакова. Уже издалека слышатся резкие, пронзительные, грубые голоса кричащих и ссорящихся женщин. Вблизи сцена еще любопытнее. Когда представительницы пола, который здесь никак нельзя назвать прекрасным, разглядывают предметы женского туалета, на их лицах появляется совершенно особенное выражение.
Вечером вся эта груда пожитков, весь этот скарб исчезает точно по волшебству: не остается ни единой накидки; а в следующий понедельник неистощимый склад опять выставляет свой товар.
183. Улица Тиршап
Выйдя из Крытого Рынка, вы попадаете на улицу Тиршап, милую сердцу каждого скряги. «Почему?» — спросят меня. Потому что он там составляет себе костюм, подобно тому как современный писатель создает трагедию из набранных отовсюду кусочков и лоскутков.
Скупой входит в узкую улицу, где развешены тысячи отрезков материи всевозможных цветов, размеров и кроек, и, путешествуя из лавки в лавку, находит наконец нужную ему ткань. Изощренный скупец узнает ее с первого взгляда. Глаз его не обманет; он знает, сколько кусочков требуется на платье, фасон которого запечатлен у него в голове. Он поучает удивленного и недовольного портного и выдает ему и материи и подкладки ровно столько, сколько нужно: ни клочка лишнего. Какая точность! Какая аккуратность! Портной молчит, но удивлен и, видя перед собой человека бывалого, довольствуется одной платой за работу.
Судья, или разбитая кружка. С гравюры Ле-Во по рисунку Дебюкура (Гос. музей изобразит. искусств).
Кажется, будто на этой улице живут одни евреи, настолько жители ее грязны и скучены. И та же жадность во взглядах, та же вкрадчивость в речах! Лавки полным-полны; непонятно, где спят обитатели этих домов, внутренние перегородки которых образуются кипами товаров, возвышающимися до самых потолков. Развешенные ткани служат занавесками, и все спят погребенные под лоскутьями. Приходится зажигать сальную свечу, чтобы пообедать там в полдень, а чтобы разглядеть цвет какого-нибудь лоскута, приходится подносить его к самому окну, стекла которого покрыты грязью не зря.
Этот еврейский люд богат. Он с утра до вечера разрезает куски шелковых и бумажных материй и создает деньги из того, что другие сочли бы пригодным лишь для корзины тряпичника.
184. Тряпичник
Простят ли мне, что я произнес это неблагозвучное слово? Знаете ли вы человека, который с помощью крюка подбирает все, что попадается в уличной грязи, и складывает в свою корзину? Не отворачивайтесь; не нужно ни спеси, ни ложной изнеженности!
Эти презренные тряпки — сырье, которое превратится в украшение наших библиотек, в драгоценные сокровища человеческого ума. Этот тряпичник является предшественником Монтескьё, Бюффона и Руссо.
Если бы не его крюк, настоящее мое сочинение не существовало бы для вас, читатель. В этом не было бы большой беды, — согласен; но у вас тогда вообще не было бы никаких книг; ему вы обязаны материалом, идущим на производство бумаги, происхождение которой кажется столь низким. Все это тряпье, превращенное в месиво, послужит к сохранению и пламени красноречия, и возвышенных мыслей, и великодушных проявлений добродетели, и самых достопамятных подвигов патриотизма.
Все летучие мысли будут запечатлены с такой же быстротой, с какой они были зарождены. Все образы, зачерченные в сознании, будут закреплены, отпечатаны, наклеены, и, вопреки природе, заставляющей гениального человека умирать, его труды будут отныне принадлежать всему миру и погибнут только вместе с ним.
Честь же и слава тряпичнику!
185. Улица Юшетт
На этой улице 7 февраля 1767 года обвалился четырехэтажный дом, сверху донизу заселенный жильцами. Среди развалин был найден шестилетний ребенок, над головой которого две балки скрестились так удачно, что спасли его от верной смерти; он даже не получил ни малейшего ушиба.
Турки, сопровождавшие последнего посла Оттоманской империи, не нашли во всем Париже ничего лучшего улицы Юшетт, пленившей их съестными лавками, торгующими жарким, и аппетитным запахом, исходящим от этих яств. Говорят, что каменщики приходят сюда есть свой черствый хлеб, вдыхая питательный запах{402}.
Во всякое время дня там можно найти жареную дичь. Очаг там всегда пылает, и вечный вертел, похожий на колесо Иксиона{403}, вертится беспрестанно. Большую печь перестают топить только во время поста. Если бы когда-нибудь пожар вспыхнул на этой улице, столь опасной в этом отношении из-за старых деревянных построек, то потушить огонь было бы совершенно невозможно.
186. Гро-Кайу
Этот квартал, где так много кабачков, находится на берегу реки, под Инвалидами. Здесь лакомятся мателотом — блюдом, являющимся излюбленным объектом всех заключаемых парижанами пари. Хорошо приготовленный мателот стоит целый луидор; но это действительно восхитительное кушанье. Самые знаменитые повара пасуют перед матросами, умеющими приготовлять эту смесь из карпа, угря и пискаря; они уступают в этих случаях свое место тем, чьи грубые руки привыкли работать веслами. Повара могут ревновать, сколько им вздумается; им предоставляют готовить все кушанья, за исключением одного мателота. Этого требуют лакомки и знатоки.
В начале войны хотели построить на Гро-Кайу фрегат, чтобы дать парижанам понятие о наших морских походах. Народ, восхищенный новизной такого зрелища, спешил, разиня рот, к берегу реки, воображая уже, что Сена может соперничать с Темзой и готова даже слиться с ней! Целая флотилия должна была отплыть от этих мирных берегов в открытый океан и перейти из пресных вод в соленые.
Все это было смехотворно: доверчивые парижане уже воображали англичан побежденными и униженными. Доски, из которых была сколочена внушительная верфь, были выкрашены, и за два су любопытным показывали стоявшие на песке пушки, которые должны были заставить уважать французский флаг. Но ручей, разлившийся ночью, снес фрегат, а с ним вместе и горделивые надежды судовладельцев!
Не представляет ли это в миниатюре точный образец наших больших и бесполезных морских операций?
187. Сите{404}
Это самый первый, самый древний квартал Парижа. Он представляет собой остров, имеющий в длину всего пятьсот туазов{405}. В этой старинной части города находится собор{406}, дом архиепископа, Отель-Дьё, Воспитательный дом, дворец и около двадцати церквей. Господствующим ремеслом здесь является ювелирное дело. Все золото Перу стекается к площади Дофина, так как ни один народ в мире не отделывает этот металл с таким вкусом, как парижане. Совершенство парижской чеканки и гильошировки заставляет драгоценности всей Европы проходить через руки парижских мастеров.
На набережной Золотых Дел Мастера красуется целый ряд магазинов, сверкающих серебром; это зрелище поражает всех иностранцев.
Париж был создан не в один день — говорит пословица, и справедливость этих слов доказывает Сите. Здесь убеждаешься собственными глазами в том, что этот город образовался случайно, благодаря произвольному скоплению множества домов.
Каждый домовладелец, выбирая себе место, сообразовался прежде всего с находящимися поблизости общественными зданиями, храмами, площадями; никто не задумывался о правильной прокладке улиц, другими словами — о будущем расширении города; отсюда все эти тесные площади, углы, закоулки, тупики. Вот почему этот старинный квартал производит неприятное впечатление своими маленькими придавленными домами; экипажи с трудом могут повернуть в некоторых улицах, и нужно быть очень искусным кучером, чтобы выйти из затруднения. Наличность нескольких больших зданий еще резче подчеркивает ничтожество остальных.
В новых же кварталах, наоборот, все прямолинейно; нет тесных площадей, нет узких перекрестков; они широки и правильны; там работают на широкую ногу, как и полагается мировому городу, который постепенно сделался главной пружиной, центром и сердцем королевства, откуда исходят и где отражаются все движения государства.
