Вадим Инфантьев - После десятого класса
В городе возле дома, где расположился штаб Столетова, толпилось много болгар — мужчин и парней. Остановив свою роту и приказав не расходиться, Райчо спросил у толпящихся, что это за люди, не пополнение ли. IIму ответили:
— Нет, господин капитан, это старозагорская милиция, народная, добровольческая.
— Где ваш начальник?
— В штабе у генерала. Да вон он возвращается.
К Райчо подошел мужчина в добротном штатском
костюме с аккуратной, ухоженной бородкой и в упор спросил:
— Капитан Райчо Николов? С пополнением? У вас есть лишнее... э-э... запасное оружие?
— Об этом я доложу своему начальнику,— ответил Райчо.— Простите, с кем имею честь?
— Петко Славейков. Взялся для обороны города собрать отряд добровольцев. Собрал. Но нет оружия. 11ойду снова с вами к генералу. Стоит?
— Идемте,— ответил Райчо и на ходу рассеянно спросил:—А вас иногда не принимают за нашего известного поэта Петко Славейкова?
— Принимают-принимают,— со странным смешком ответил начальник милиции.
Занятый своими мыслями, Райчо не заметил в голосе спутника ноток обиды и возмущения.
Мимо к штабу во весь опор проскакал запыленный казак, и по всему было видно, что вез он тревожную весть.
Выслушав рапорт Николова, Столетов спросил:
— Сколько у вас, капитан, запасных ружей?
— Табельных запасных не дали ни одного, ваше превосходительство. Есть трофейные, вернее, найденные,— ответил Райчо — На марше я в порядке обучения развертывал роту в цепи на местах боев, ну и заодно собирали оружие. Имею сто тридцать два ружья Пи-боди-Мартини и Снайдера, но мало патронов: по десятку на ствол едва наберется.
— Отдайте все эти ружья начальнику старозагорской милиции Славейкову. Найдите его, это ваш поэт, узнаете.
— Он здесь, в приемной, адъютант не пустил.
— Позовите.
Выскочив за дверь, Райчо сказал:
— Ради бога, извините, бай Петко, я хорошо знаю ваши стихи, но вижу вас впервые...
— Нашли время для объяснений,— буркнул Славей-ков, входя в кабинет.
Столетов ему сказал:
— Немного оружия мы вам даем.—Он кивнул на сидящего за распределением новобранцев по дружинам адъютанта по строевой части Сухотина: — Сейчас штаб-ротмистр освободится и по боевым донесениям уточнит места, где у нас были стычки на марше, пошлете туда своих людей искать ружья и патроны. На местах серьезных схваток мы оружие собирали.
— Спасибо, генерал, я тотчас распоряжусь,*—ответил Славейков.
— Минутку,— задержал его Столетов, постоял, потупившись, и строго посмотрел в глаза: — Нам еще не ясен замысел неприятеля, куда он нацеливается, на обходный маневр или на перевал. Ежели на перевал, то прежде всей силой обрушится на Стару Загору. Тут может быть всякое. Вы человек известный, почитаемый, постарайтесь подготовить население к мысли о возможном оставлении города.
Славейков отшатнулся:
— Значит, вы, генерал, не уверены, сомневаетесь?
Тем же тоном Столетов ответил:
— В своих ополченцах и наших солдатах не сомневаюсь, уверен, но так же не сомневаюсь в математике, в обыкновенной арифметике, а она сейчас совсем-совсем не в нашу пользу. Большего ничего вам сказать не могу. Честь имею! — И повернулся к Райчо: — Ну, а вас, капитан, благодарю за службу. Больше вы мне не нужны. Возвращайтесь на перевал к своей роте.
— Ваше превосходительство! — возмутился Райчо.— Какая моя рота? Наверняка из нее никто меня в лицо не помнит. Мне эти новобранцы и то более знакомы, чем дружинники так называемой моей роты.
— Боюсь, что капитан не успеет туда,— вдруг громко заявил начальник штаба, не отрываясь от карты.— Лучше дадим ему здесь роту новобранцев и припишем ее к 3-й дружине. Только взводных сейчас не подобрать. Некогда перестановками заниматься.
— У меня хорошие унтеры, справлюсь,— ответил Николов.
Когда Райчо вышел из штаба, к нему обратился еще совсем молоденький, почти мальчишка, паренек:
— Капитан, пожалуйста, объясните нам устройство ружей и револьверов, какие имеются у русских и османов, их особенности и как ими пользоваться.
— А ты кто такой?
— Доброволец Дмитр Благоев, а это мои друзья-добровольцы! — Парень показал на стоящих за ним таких же молоденьких парней и добавил:— Раз оружия нет, то надо его добыть, а добыв, сразу пускать в дело.
— Следуйте за мной, дам грамотного фельдфебеля, а что он не сможет объяснить, расскажу сам,— ответил Райчо.
Боясь оказаться запертым в городе, Столетов выдвинул дружины на окраину и велел окапываться. Надеяться на распорядительность герцога было бессмысленно, ждать скорой помощи Гурко тоже.
Линия обороны не имела удобных позиций. С юга шла полоса виноградников и кукурузных полей. С севера они простирались до отрогов Балкан. Линия обороны получалась несообразно большой для четырех дружин и двух конных полков, если они успеют подойти.
Солдатами не рождаются. Солдатами становятся, и каждому на долю выпадает свой отрезок времени становления. Болгарским ополченцам предстояло всего за несколько суток испытать все превратности солдатской службы, познать всю черствость и горечь солдатского хлеба. И если большинство ополченцев уже побывали в деле, прошли по хаинкиойским кручам, вкусили радость победы в сражении за Шипку и перевал и в какой-то степени уже привыкли к солдатскому тяглу, то новичкам, которых привел Николов, предстояло почти то же самое проглотить разом.
Сначала на жаре рыли окопы, ковыряли землю, и далее унтеры ворчали, что это бесполезно. Да если бы ковырялись в одном месте, а то только кончили копать — белшт связной с приказом занять позицию триста сажен западнее. И так неоднократно. А что было делать командирам всех степеней, когда они знали только одно — удержать Стару Загору. Но как это осуществить на таком растянутом участке, окончательно решить не могли.
Солнце палило неимоверно и валило людей на землю. Ополченцы сбрасывали толстые суконные мундиры, работали в исподнем, полуголые, и глоток воды каждому казался высшей наградой.
Потом по ним начала бить тяжелая артиллерия, и даже опытным четникам становилось не по себе. Они бывали в отчаянных схватках, но тогда видели лица врагов, дрались...
А тут откуда-то доносится тяжелый раскат, в небе появляется нарастающий вой, вздрагивает почва, дыбом становится земля, грохот бьет в уши и легкие. И ничего нельзя сделать.
Некоторые ополченцы молятся. С каждым приближающимся воем снаряда спины их каменеют в ожидании удара. Ведь любому кажется, что снаряд летит именно в него...
Рядом с Николовым лежит молоденький горнист Цонко. После каждого разрыва, когда еще не осела пыль, он поднимает голову и озирается, словно все видит впервые. Райчо кричит:
— Лежать! Не высовываться!
Горнист вытаскивает из-под себя трубу и начинает протирать ее рукавом.
Находясь на позиции за 1-й дружиной, генерал Столетов и герцог Лейхтенбергский видели, как в зарослях показались густые цепи турецкой пехоты. За нею сверкали штыки нескольких таборов, идущих колоннами. Лаже на глаз был очевиден громадный численный перенес неприятеля. (На самом деле только в артиллерии гурки превосходили в семь раз, а в людях и того более.) Столетов повернулся к герцогу, чтоб спросить... и понял, что бесполезно. И раньше-то это был изнеженный аристократ с тонкими удлиненными чертами лица и закрученными в шильца донкихотскими усами. Теперь ря* дом стоял жалкий, растерянный человек с лихорадочно бегающими глазами, и на его узких опущенных плечах нелепо блестели плетеные генеральские погоны.
*— Ваше высочество, смотрите, войска Веесель-паши отрезают нас от дороги на Казанлык, осталось всего полторы версты, а дорога забита беженцами. Что предпринять?
Герцог пролепетал:
— Сами... сами... распорядитесь, генерал... я что-то не могу сообразить.
Столетов стиснул зубы так, что вздрогнула голова, и, сдержавшись, сказал:
— Я отправляю нарочного к Гурко. Напишите ему о своей болезни.
— Да-да, Николай Григорьевич... дайте мне бумагу и... чем писать.
И в самый разгар боя командир правой колонны передового отряда герцог Николай Лейхтенбергский направил Гурко письмо: «Я со всей откровенностью должен признаться, что не способен начальствовать вверенным мне отрядом. Никогда не служив, я поневоле должен слушаться советов. В настоящие серьезные минуты такое положение может привести к прискорбным последствиям. Я нравственно и физически болен».
Николов слышал, как справа шла ружейная пальба и неслись крики. Это дрались 2-я дружина и сотня драгун против рвущихся к дороге на Казанлык таборов Вессель-паши.
Но вот засверкало в зарослях впереди, и Николов крикнул:
— Цонко, труби атаку!
Горнист вскочил, и привычный гортанный звук поднял ополченцев с земли. Как и другие офицеры, Николов понял, что сейчас лучше драться в чаще, чтобы турки не видели, как мало болгар.
Отбив атаку, ополченцы бросились к кустам, запихивали в рот гроздья кислого, чуть подрумяненного солнцем винограда. Бросали гроздья раненым, которые были не в силах подняться. Не сразу Райчо расслышал крик:
