Юрий Воищев - Я жду отца. Неодержанные победы (Повести)
Я был тихий малый, и меня часто колотили. К мальчишкам со своей улицы я относился с недоверием, а Кольку и его друзей просто боялся.
Они увидели меня и перестали смеяться.
Я никак не мог разойтись с ними. А удирать было стыдно.
Я шел на них. А они молча смотрели на меня. Я сжался, приготовился к их насмешкам, но они молчали. И от этого становилось еще страшнее.
Когда я поравнялся с ними, Витька Телок сказал:
— Стой.
Я остановился и тоскливо подумал: «Начинается!»
— Ишь ты, зазнался, — сказал Васька Гнус, худой и страшный, как мертвец.
— Угу, — подтвердил Жора Керя, неестественно выпучивая глаза.
— Чего вам надо? — дрожащим голосом спросил я, сдерживаясь, чтобы не зареветь от собственного бессилия.
— Спрашивает! — захихикал Телок. — Коля, объяснить ему, что ли?
Колька Фикс сказал:
— У тебя железо есть?
— Ага, — обрадовался я, думая дешево отделаться от них. — У нас во дворе за уборной много валяется… даже кровать есть… только она ржавая…
Мальчики заржали:
— Вот дурак! У тебя русским языком спрашивают: есть железо или нет?
Тут я понял, что разговор идет о деньгах и молча вывернул карманы. Кроме тетради с буквами, там ничего не нашлось. А карточки я держал в руке.
Мальчишки разочарованно порвали мою тетрадь и швырнули обрывки в лужу.
— Как же ты смеешь ходить по моей улице, да еще с кобелем, не имея железа?! — грозно спросил Колька, и сердце мое подпрыгнуло и упало от ужаса.
— Ладно, — смилостивился Колька, увидя, что я испугался. — На первый раз пропущу… Но кобеля заберу себе.
Оп стащил с себя ремень и, сделав петлю, набросил ее на шею Султана.
— Приветик! — крикнул Колька, и вся орава с криками и смехом потащила Султана за собой.
Султан рвался от них. Но петля сдавливала его шею, и он поневоле скакал на своих трех лапах за мучителями.
Он прыгал, пытаясь повернуть ко мне морду: где же я? На миг я увидел его черные расширенные от ужаса глаза, и меня словно толкнуло:
— Пацаны! — крикнул я и побежал за ними.
Они остановились.
— Пацаны, — сказал я, — отпустите собаку. Зачем она вам?
— А что дашь? — спросил Колька.
Думать было некогда.
— Вот! — Я протянул потные карточки.
Колька вырвал их у меня и, скинув ремень с шеи Султана, толкнул его ко мне:
— Целуйся с ним!
Ярость ослепила меня. Я швырнул кулак в его хохочущий рот, и Колька захлебнулся болью и криком.
На меня накинулись, смяли, швырнули на землю. Моя рука подвернулась. Что-то хрустнуло. И красные круги замелькали в глазах.
Боль
Плача, я пришел домой. Боль была во всем теле. Правая рука стала непомерно тяжелой. Она тянула меня к земле. Хотелось лечь и лежать долго и неподвижно.
Не раздеваясь, я свалился на кровать и с ужасом думал, что придется снимать пальто.
Рука горела. Казалось, она заполнила весь рукав, и всякое прикосновение к ней вызывало боль.
— Что с тобой? — испуганно и растерянно спросила бабка.
— Рука, — дернулся я.
— Поднимись, я сниму пальто…
После мучительных усилий сняли пальто. Рука сильно опухла.
— Ох, господи, как же ты так?! — спросила бабка.
— Упал, — соврал я.
О карточках промолчал.
Я снова лег, гримасничая от боли.
Бабка суетилась, меняла холодные компрессы, охала:
— Где же Надя?
За окном быстро темнело. Вечер. Мать задержалась на работе.
Бабка успокаивала и себя и меня:
— Ты не волнуйся… Это, наверное, вывих. Если бы ты сломал руку, было бы иначе…
Как иначе — она не сказала. Но я понял, что рука у меня сломана.
Я впал в странное полуобморочное состояние — полусон, полубред. Все было и отчетливо и нереально. Вроде бы комнату разделили на две части, и одну я видел отчетливо, а другую как сквозь дымку сна.
Бабка непрерывно ходила взад и вперед по комнате. И, когда она пересекала невидимую границу между сном и явью, мне казалось, что она раздваивается. И две старухи устало бродят по комнате, ищут друг друга и не могут найти. Мне становилось жутко. Мне хотелось кричать. Но боль стискивала горло, и только слезы сами собой катились и капали на рубашку.
— Что это вы без света сидите?
Это пришел Николай Палыч.
Бабка стала ему рассказывать о случившемся.
— Эх, юноша, — сказал Николай Палыч. — Руки надо беречь.
Не помню, что я говорил ему, знаю, что с его приходом боль вдруг стала невыносимой.
Бабка зажгла коптилку, и Николай Палыч принялся осматривать мою руку.
— Больно? — спросил он, осторожно дотрагиваясь до руки.
Меня словно дернуло током, и я закричал, вернее, завизжал от боли.
Николай Палыч сильно испугался и сказал:
— Ничего, бывает хуже.
Рука пылала. Я подумал: а вдруг загорится рубашка?
Продираясь сквозь мучительные приливы и отливы боли, я нетерпеливо чего-то ожидал. Это ожидание томило меня. Я никак не мог понять, чего я жду. Мне вдруг показалось, что я забыл самое главное, и от этого боль становилась сильнее и сильнее. Я никак не мог уловить мысль, не дававшую мне покоя. Казалось, она близко, и я вот — вот поймаю ее, но мысль ускользала. И я опять мучительно думал, что же мне нужно вспомнить.
И только тогда, когда пришла мать, я понял, что все время думаю о карточках. Меня бросило в жар. И не потому, что я боялся наказания, просто мне стало страшно, как же мы целый месяц будем сидеть без хлеба?!
Мать кинулась ко мне. Целовала. Плакала:
— Сыночка мой, сыночка!
О карточках никто не вспоминал.
Мать сразу засуетилась:
— Надо идти в «скорую помощь».
— Не пойду, — заныл я. — Спать хочется…
Мне действительно хотелось спать. Я судорожно зевал. «Спать, спать», — билось в мозгу.
Но мать была неумолима:
— Одевайся.
— Не пойду! Завтра…
Тогда меня стали уговаривать.
— Я тебя завтра на самосвале покатаю, — пообещал Николай Палыч.
— Не — е…
— Я тебе леденцового петуха куплю, — пообещала мать.
— Не надо! Хочу спать. Не пойду!
Бабка оказалась хитрее всех. Она сказала, что врач «скорой помощи» всем больным, которые приходят к нему на прием, дарит интересные книжки с картинками.
— Так уж и дарит?! — недоверчиво протянул я.
— Обязательно! — подтвердил Николай Палыч. — Закон такой! А иначе, какой интерес было бы туда идти?!
От книг я никогда не отказывался. Их было мало, а с картинками — тем более. И достать их было трудно. Да и негде.
— Ну тогда…
И на меня стали надевать пальто. Его надевали со всеми предосторожностями. Но все равно я вздрагивал, когда рука ползла по тесной трубе рукава. Наконец пальто надели. Мать застегнула меня на все пуговицы и еще обмотала старым шерстяным платком — чтобы не продуло. От платка мне так и не удалось отделаться.
После нашей плохо освещенной комнаты улица показалась мне совсем темной и мрачной.
Спотыкаясь, мы вылезли на гору и среди развалин поплелись в сторону центральных улиц. О фонарях тогда и не мечтали, а свой фонарик Николай Палыч забыл дома. Так мы и плелись вчетвером: мать, бабка, Николай Палыч и я, спотыкаясь о камни и мечтая выбраться на ровную дорогу. Развалины наплывали справа и слева. Темные, выщербленные стены то надвигались, то отступали. И мне начинало казаться, что развалины дышат, хрипло, надсадно и вот — вот набросятся на нас, маленьких, слабых человечков, нарушивших тишину руин.
«Скорая помощь» находилась на другом конце города. Пока мы до нее добрались, прошло немало времени. Спустившись по темной лестнице, мы очутились в ярко освещенном помещении. Это было нечто вроде приемной. Николай Палыч заглянул в другую комнату, и через секунду я уже стоял перед врачом — веселой, полной женщиной.
— Терпи, — сказала она. — А если будет очень больно — кричи во все горло.
Она потянула меня за руку. Я только кряхтел. Все боялся рассердить врача и не получить книгу.
Наконец руку уложили в лубки, и мне стало гораздо легче.
— А ты молодец, — заулыбалась женщина. — И не крикнул.
Я тоже заулыбался:
— Да, тут закричи! Небось книгу тогда бы не дали?
— Какую книгу? — удивилась женщина.
Бабушка ей что-то быстро зашептала на ухо.
— Ах, да. Чуть не забыла!
Женщина вышла и вернулась с книгой, немного потрепанной, но зато с картинками. Я схватил книгу, крикнул спасибо и, спотыкаясь на каждой букве, прочитал название: «Приключения Тома Сойера».
Лишь спустя много времени я узнал, что бабка принесла книгу с собой и попросила врача отдать ее мне.
В обратный путь мы двинулись, лишь когда начало рассветать. Утро было туманное, и у нас слипались глаза — так хотелось спать.
Развалины выплывали из тумана, но они уже не казались такими страшными и угрюмыми, как ночью. Я еще подумал — и чего это я их боялся?
