Всеволод Крестовский - Торжество Ваала
Бумага эта жестоко поразила Тамару. Она усомнилась даже — так ли поняла ее смысл, не ошиблась ли, читая наскоро глазами, — самой себе не поверила, и потому перечла еще раз. — Нет. так; все совершенно ясно. Такого конца она не ожидала. Не то чтобы он никогда не приходил ей в голову, или чтоб она не предвидела его возможности, — нет, имея дело с подобными людьми, надо было всегда ожидать, что рано ли поздно ли они ее выживут, или что сама предпочтешь уйти от них при первом подходящем случае. Но не ожидала она такого конца именно в настоящую минуту: он захватил ее врасплох, совершенно неприготовленною, и ниспроверг все ее предположения и расчеты. Тамара не сомневалась, что если на сей раз относительно ее ничуть не постеснялись даже протекцией Агрипины Петровны Миропольцевой, то это потому, что для них явилась возможность спрятаться за спину инспектора и свалить все на него: «Это не мы-де, это инспектор, правительство». — Такова обычная уловка г-д Агрономских.
Итак, значит, конец. Она вышвырнута на улицу и остается не при чем, — без места, без крова, без хлеба и даже без надежды на что-либо определенное в будущем. Она очень хорошо понимает, что обещание «иметь ее в виду» — не более как фраза или, так сказать, золотая пилюля, которою управа думала сдобрить ей горечь ее внезапного увольнения. Она знает, что новое место в земстве может быть добыто ею лишь ценою унижения пред Агрономским, и хорошо еще, если только этим… Нет, Бог с ними совсем! Она и сама ни за что не вернется к ним больше на службу. Довольно!
Но что же ей делать теперь? Что будет с нею дальше? Чем жить и как жить?..
Вот она когда пришла, роковая-то минута!
И Тамара точно бы застыла в своем тяжелом раздумьи, как пришибленная, не видя пред собой никакого исхода.
В этом положении застала ее вернувшаяся из больницы Любушка.
— Что с вами, душечка?! — в недоумении окинула она подругу пытливым взглядом. — На вас лица нет… Расстроены… Что случилось?
Тамара, вместо слов, подала ей полученную бумагу. Та пробежала ее глазами и, видимо, пораженная, опустила руки.
— Какая мерзость, однако!.. Не могли подождать каких- нибудь двух месяцев! — тихо проговорила возмущеная Любушка. — Что же вы думаете делать? — быстро спросила она Тамару, после минутного раздумья.
Та только плечами пожала на это. Что могла она ответить!
— Надо, однако же, что-нибудь предпринять, — энергично продолжала Любушка. — Пишите предводителю, пишите директору училищ, жалуйтесь, просите, требуйте, наконец, — ведь нельзя же прогнать человека только за то, что он каких-нибудь пять-шесть недель был болен!
— Ах, болезнь — это только один предлог для них! — горько усмехнулась Тамара. — Тут не в болезни дело.
— Как не в болезни? Так в чем же?
— Совсем другое!.. Надо было податливо отвечать на ухаживания господина Агрономского, понимаете? — пояснила она с гадливо-презрительною миной.
— Ах, вот оно что! — домекнулась та. — Какие они у нас, однако, честненькие, чистоплотненькие!..
— И вообще, — продолжала Тамара, — я им не ко двору, — значит, нужно было, так или иначе, меня выжить.
— По-моему, все-таки пишите! Пишите предводителю, директору, или кому там, — настойчиво советовала Любушка. — Пусть знают, по крайней мере, истину… За что же так-то?! Помилуйте!.. Ведь если порядочные люди, они примут в вас участие, защитят или, может быть, дадут место в другом участке, в другом уезде, — наконец, мало ли где!.. Неужели некому вступиться?!
— Кому же? Дело земское! — усмехнулась Тамара. — Станут они из-за какой-то там учительницы ссориться с Агрономским!.. Да и Бог с ними, — махнула она рукой. — Будет с меня!.. Не хочу я больше!
— Но, милая, как же быть тогда?
— Не знаю.
— Пишите, в таком случае, родным, — ведь у вас есть родные?
— У меня никого нет.
— Как?! Так-таки решительно никого?
— Никого. Впрочем, — как бы нехотя призналась она, — есть один… дед мой.
— Ах да! — вспомнила Любушка. — На войне еще, помнится. говорили — из докторов кто-то, — что у вас дед очень богатый, и сами вы, будто бы, миллионная наследница… Мы еще не верили, — с какой стати, думаем, миллионерша пойдет вдруг в сестры!
— Все это так, — подтвердила Тамара, — у деда, действительно. большое состояние.
— Ну, вот! — радостно подхватила та, словно бы находку какую сделала. — Чего же лучше!.. Пишите, значит, к дедушке.
— Это невозможно, — решительно заявила Тамара.
— Почему невозможно — удивилась Любушка. — К родному деду-то?
Девушка объяснила ей, что с тех пор, как она приняла христианство, у нее с еврейством все порвано и кончено навсегда.
— Ну да, с еврейством — это понятно; но не с дедом же!
— Если с еврейством, то и с дедом, и со всеми, со всем их миром, — таков уж у них закон, нельзя иначе.
— Полноте, дорогая моя! По человечеству не так, не должно быть так, не может!.. Ведь он же родной вам? Кровь-то в нем говорит ведь?!. Скажите, любил он вас?
— Очень.
— Ну, вот видите!.. Значит, тем более вы неправы. Уж если любил, то и любит, продолжает любить, поверьте, — потому нельзя иначе, по естеству нельзя. Может быть, он только виду чужим не показывает, а сердце в нем по вас, — почем вы знаете? — может оно и теперь болит…
— Вы думаете? — раздумчиво спросила Тамара, которой в глубине души было отрадно слушать эти слова и доводы Любушки; но она все еще как бы не смела, или не решалась поверить им окончательно, — точно бы ей нужно и приятно было, чтобы ее еще и еще убеждали в том, в чем она сама убеждена в душе, да только самой себе признаться в этом не смеет, и хочет, чтобы другой, дружеский голос укрепил в ней это убеждение. — Нет, в самом деле, вы думаете?
— А вы сомневаетесь? — спросила ее, в свой черед, Любушка.
— Как вам сказать… По крайней мере, я знаю только одно, что он ничего для меня сделать не может.
— Это почему же?.. Разве вы к нему уже обращались?
— Ни разу.
— Так откуда ж у вас такая уверенность? Почему вы это «знаете»?.. А я думаю, напротив, что вы ровно ничего тут не знаете, а что это в вас одно только предубеждение.
— Нет, знаю, — оспорила ее Тамара. — Таков закон еврейский.
— Закон? Оставьте, пожалуйста!.. И что вы мне про закон, когда я вам про кровь говорю! Родная кровь, — вот что! Поймите вы это!.. Какие там у них законы ни будь, а кровь все-таки скажется, ей не запретишь!
Тамара призадумалась над ее словами.
«И в самом деле, почему бы не обратиться к деду? Что мешает? — гордость? самолюбие? сознание, что пришлось-таки в конце концов смириться и просить о помощи?.. Но что ж такое?! — не у чужого просить!.. И наконец, если бы он не захотел помочь ей из своих средств, пусть поможет из ее собственных, из того наследства, что оставлено ей покойным отцом, — это-то ведь уж ее личное достояние. Хотя оно, по всей вероятности, и под запретом, но ведь хранится-то у него же на руках, — одних процентов за это время сколько уже накопилось!.. Пусть пришлет что-нибудь хоть из процентов… Ведь ей же не на прихоти, а на хлеб насущный. Она не требует многого. Каких-нибудь триста, четыреста рублей, чтобы перебиться только, пока не прйшцет себе нового места или каких-либо занятий. Что ему стоит такая ничтожная сумма!.. И неужели он не поймет ее горькой, крайней нужды? Неужели в нем действительно окаменело к ней сердце, только потому, что кагал велел окаменеть ему?.. И оно не тронется ее положением?.. Как! каменное сердце?! У этого доброго, великодушного человека, который всю жизнь свою помогал и словом, и делом другим, не только родным, но и совсем посторонним людям?! — Нет, этого быть не может!.. Сколь ни виновата она перед ним, но все же не чужая она ему… Любушка права: тут дело родного сердца, дело кровное.
Ведь любит же она сама этого дедушку, и как еще любит! — тем горячей и мучительней, чем больше сознает, какой удар был нанесен ему ею. Он такой разумный, такой отзывчивый, — он должен понять это, и он поймет, поймет наверно…
…Да, Любушка права, тысячу раз права: надо писать к деду». — другого выхода нет.
Потому что если не это, то что ж ей остается больше? Улица, или могила: отдаться Агрономскому, или петлю на шею.
…Да, надо писать. Надо изложить ему все эти мысли, рассказать все, все как есть, все, что было с нею, — совсем откровенно, просто, искренно, — пускай все знает, пусть примет ее задушевную исповедь, весь крик, всю боль ее сердца, и если это его не тронет, — ну, тогда будь что будет!.. Но пока этого не сделано, надежда для нее еще не потеряна.
«Дедушка, дорогой мой, милый! — мысленно обращалась она к нему. — Прости меня и прийди, прийди ко мне, к своей «Фейгеле-Тамаре», — помнишь, как ты всегда, бывало, называл меня, лаская!»
И горячо помолясь наедине Богу, чтоб осенил и просветил ее благою мыслью, и благословил ее начинание, если оно ему угодно, Тамара тотчас же принялась за письмо, и написала его сразу, горячо и искренно, от сердца, полного любви и горя, не скрыв ничего от деда относительно своего прошлого и настоящего положения, и умоляла помочь ей, потому что она погибает, — помочь материально, хоть чем-нибудь, чтоб она могла кое-как пережить столь трудное для нее время. Не скрыла она и того, что это ее последняя надежда, после которой, если он ее отвергнет, ей ничего не остается, кроме позора или смерти. Письмо было написано по-еврейски, на наиболее понятном старику современном жаргоне, и это сделала для того, чтобы при чтении его рабби Соломону не было надобности прибегать к посторонней помощи. «Пусть сам прочитает, — кроме его, никто не должен знать, что там написано».
