Джоджо Мойес - Корабль невест
Теперь, когда ее перестали мучить приступы тошноты, она определенно решила, что беременность пошла ей на пользу: ее кожа сияла здоровьем, чему, несомненно, в значительной степени помогло пребывание на солнце, а белокурые волосы стали еще светлее. Где бы она ни появлялась, она везде привлекала к себе внимание. Поэтому она постоянно задавала себе вопрос: не следует ли теперь, когда ее интересное положение сделалось достоянием гласности, немного прикрыться, чтобы выглядеть чуть-чуть скромнее? Однако до захода в европейские воды осталось так мало времени, что просто грех было растрачивать его впустую. Эвис сбросила сарафан и навела красоту, дабы во всем блеске появиться на палубе, а потом лечь немного позагорать. Если забыть о неприятной истории с Фрэнсис (прямо как в романе!) и учесть, что она медленно, но верно продвигается к званию королевы красоты “Виктории”, плавание вполне можно назвать удачным.
А тем временем Найкол стоял на баке, прислонившись спиной к стене. Обычно он не курил на палубе, тем более на дежурстве, но последние дни он, преисполненный мрачной решимости, дымил как паровоз, словно рассчитывал, что это механическое действие поможет ему собраться с мыслями.
– Ну как, присоединишься к нам попозже? – Рядом возник один из моряков, с которым он частенько играл в лудо[32].
Мужчинам тоже разрешили искупаться, но только после женщин.
– Нет, – затушив сигарету, ответил Найкол.
– А я – да. Мне уже невмоготу. – Моряк ткнул пальцем в сторону женщин, а когда Найкол из вежливости изобразил интерес, добавил: – Я об этих. Не могу видеть, как они развлекаются. Сразу вспоминаю своих девочек в Англии.
– О…
– Мимо нашего сада протекает речка. Когда мои девчонки были маленькие, в погожий денек мы брали их на речку, учили плавать. – Погрузившись в воспоминания, он пару раз развел руками, будто плавал брассом. – Коли живешь у воды, надо знать, как на ней держаться. Типа для безопасности. – (Найкол неопределенно кивнул в знак согласия.) – Временами мне казалось, что я никогда их больше не увижу. И, честно говоря, довольно часто. А вот ты, парень, наверняка не позволял себе так распускаться. – (Услышав подобную оценку старшего товарища, Найкол невольно улыбнулся.) – Да… грехи наши тяжкие. Подождем до лучших времен. – Моряк затянулся сигаретой и выкинул окурок в воду. – Удивляюсь, как это старина Хайфилд пошел на такое. А мне почему-то казалось, что для него вид такого количества женской плоти одновременно – как серпом по яйцам.
День шел своим чередом, все как всегда. Внизу в прозрачной воде какие-то две женщины, дергаясь и извиваясь, плыли в сторону спасательной шлюпки, а стоявшие на палубе подбадривали их криками. Кто-то из девиц истерически визжал оттого, что подруга плескала ей в лицо водой.
Знакомый Найкола бросил на них одобрительный взгляд:
– У этого Хайфилда рыбья кровь. Такое мое мнение. А что еще скажешь о человеке, который всегда сам по себе. – (Найкол промолчал.) – В свое время я, наверное, любому бы глотку перегрыз, кто сказал бы, что он плохой командир. Ведь когда он участвовал в конвое, мы все гордились им. Что правда, то правда. Но сейчас он уже не тот. Нет былой уверенности. Ведь так? После “Индомитебла”. – Старший товарищ Найкола явно нарушил достигнутую между моряками негласную договоренность не вспоминать о том, что случилось тогда, а тем более не искать виноватых. Найкол ничего не ответил, только покачал головой. – Не хочет ни с кем делиться полномочиями. Я не имею в виду серьезные решения. Уж я-то навидался таких, которые считают, что они сами с усами, черт бы их всех побрал. А поэтому не видят ситуацию в целом. Ведь самое главное в командире корабля – чтобы он мог видеть ситуацию в целом. – (Если бы за каждого “кабинетного стратега”, что встречались на его пути, платили по шиллингу, он уже давно разбогател бы, мрачно подумал Найкол.) – Я тут грешным делом подумал, что шишки из морского ведомства решили слегка над ним подшутить, отправив домой на корабле, который один в один, как его бывший… Нет… Узнать человека можно, только увидев его в кругу родных… А я за пять лет, что служил под его началом, ни от кого доброго слова о нем не слышал. – Они молча постояли еще немного. Поняв наконец, что их общение носит несколько односторонний характер, собеседник Найкола спросил: – Ты, небось, тоже до смерти рад снова увидеть свою семью, а?
Найкол закурил еще одну сигарету.
Ее среди купальщиц не было. Да он особо и не рассчитывал на это.
В ту ночь он так и не сумел сомкнуть глаз, его преследовали слова Джонса, а еще мучил стыд за свое предательство. Но по мере того, как день исподволь приходил на смену ночи, его сомнения потихоньку рассеивались, складывались воедино все элементы головоломки, становились понятными странности ее поведения. Там, во чреве корабля, он ждал, что она с негодованием отвергнет инсинуации, возмутится возведенным на нее поклепом. И теперь он жаждал объяснений, словно она каким-то образом смогла обвести его вокруг пальца.
Однако у него вовсе не было нужды задавать дальнейшие вопросы, чтобы прояснить ситуацию, по крайней мере не Фрэнсис. Когда он вернулся в кубрик, она по-прежнему оставалась темой самого горячего обсуждения.
– Совсем дурочка, малышка с широко распахнутыми глазами, – говорил Валлиец Джонс, свесившись с гамака, чтобы взять сигарету. – Тонны косметики, точно ее разукрасили шутки ради.
Найкол замер в дверях, его первым порывом было развернуться и уйти. Он и сам толком не знал, что заставило его остаться.
Похоже, Джонс тогда положил на нее глаз, но его отвергли. Она выделялась своей фигурой.
– Такая худышка. Точно ребенок, – продолжал Джонс. – А сисек вообще нет. И все потому, что она здорово набралась, – сказал он, брезгливо выпятив нижнюю губу.
Хозяин послал ее наверх с одним из его корешей, но на лестнице она навернулась. Они чуть было не уписались со смеха: тощая девчонка, пьяная в хлам, все ляжки наружу.
– На самом деле, – уже более серьезно сказал Джонс, – я решил, что она малолетка, понимаете, о чем я? В тюрьму, что ли, из-за нее садиться?!
Дакворт, дока в подобных делах, согласился с ним:
– Мать твою за ногу! Никогда б не догадался, разве нет? Выглядит такой тихоней, воды не замутит.
Да уж, подумал Дакворт. Если бы они ее не опознали, никто так бы ничего и не узнал.
Найкол принялся доставать свой гамак. Он надеялся успеть хоть немного поспать до следующей смены.
– Так-так-так, Найкол, – услышал он сзади голос Джонса. – Надеюсь, ты не собираешься перепихнуться с ней по-быстрому? Лучше побереги деньги для своей миссис, – загоготал он. – А кроме того, она сейчас выглядит гораздо лучше. Вся такая из себя цаца. Обойдется тебе теперь в целое состояние.
Он тогда чуть было не ударил его. Потому что, как это ни абсурдно, ему очень хотелось ударить ее. Но он лишь сухо улыбнулся, в глубине души прекрасно понимая, что в какой-то степени совершает акт предательства по отношению к ней, и вышел в умывальню.
На море опустилась ночь. “Виктория” шла вперед. Она разрезала черные воды, безразличная ко времени года, смене настроения и капризам своих пассажиров, огромные двигатели послушно работали в ее недрах. Фрэнсис лежала на койке, прислушиваясь к привычным звукам: скворчанию труб, приглушенным разговорам, легким шагам, которые свидетельствовали о том, что пассажиры потихоньку укладываются спать. Мирное посапывание и похрапывание в каюте подсказывали ей, что ее товарки уже видят десятый сон. Звуки тишины, звуки одиночества, звуки, говорившие, что она наконец может вдохнуть полной грудью. Звуки, в ожидании которых она провела добрую часть своей жизни.
А снаружи слышная только натренированному уху поступь человека, дежурившего под дверью.
Он появился в четыре утра. Она услышала, как он пробормотал что-то другому морпеху при смене караула, а затем – шаги первого часового, который наверняка отправился спать к себе в кубрик. Она прислушалась к движениям мужчины под дверью, как прислушивалась, казалось, сотни ночей подряд.
В конце концов, не в силах больше терпеть, она встала с койки. Осторожно, чтобы не разбудить соседок по каюте, она, легко ступая, на цыпочках прокралась к стальной двери. Уже на пороге она застыла, закрыв глаза, точно от боли.
Затем она шагнула вперед и осторожно приникла лицом к холодной поверхности. Очень медленно прижалась всем телом – бедрами, животом, грудью – к двери, упершись в нее обеими руками. Сквозь тонкую ночную сорочку она чувствовала холод металла, его основательность и неподвижность.
И если бы она повернула голову и приложила ухо к двери, то, наверное, могла бы услышать его дыхание.
Она стояла в темноте, потеряв счет времени. По ее щеке скатилась слеза. Затем еще одна…
А за дверью, если не считать рокота двигателя, стояла мертвая тишина.
Глава 17
