Эдуард Глиссан - Мемуары мессира Дартаньяна. Том II
Вина этого заключенного была достаточно очевидна, поскольку стоило лишь бросить взор на его поведение, чтобы увидеть, насколько оно всегда было удалено от того, что требовало от него его положение; но Кардинал не пожелал входить в эти детали, потому что Франция, претендовавшая ни перед кем не отвечать за свои действия, кроме как перед Богом, такого бы не потерпела; ему нужно было отыскать другую уловку, дабы ублаготворить Двор Рима. Ему приходилось сдерживаться в течение, уж [324] и не знаю, какого времени, прежде чем получить для себя эту милость; но Его Преосвященство добился своего в конце концов, и пенсион прошел через одобрение Двора Рима, но едва был заключен этот брак, как Саразен потребовал обещанного ему вознаграждения.
…Саразена…
Оно должно было состоять из двух вещей, как я говорил выше, из аббатства и из наличных денег — он кричал, что ему не было дано совсем ничего после столь великой услуги; однако, так как он имел дело с человеком, кто всегда отдавал как только можно меньше, все, что он смог из него вытянуть, оказалось маленькой бенефицией в пять сотен экю ренты; он вновь закричал против такого скудного подарка и какое-то время не желал его принимать, но Кардинал ему передал, что если он будет настолько безумен, чтобы демонстрировать свое отвращение, он распрекрасно может вообще ничего не получить; тогда он ее взял в счет будущей расплаты и затаил надежду на остальное. Кардинал обещал ему деньги, как я уже говорил, и он потребовал их от него, провозглашая, что у честного человека должно быть одно слово. Он говорил ему самому относительно бенефиции, что она оказалась совсем не так доходна, как обещал ему Кардинал, когда переманивал его на свою сторону, но так как сказано это было в двусмысленных словах, какие могли быть подвержены разным объяснениям, Кардинал полностью отказался от первого смысла, дабы перейти к совсем иному. Кардинал, кто был плодотворен на изобретения, особенно когда вставал вопрос об изыскании предлога, под каким можно было бы не сдержать данное слово, не стал забавляться разговорами о том, что тот дурно истолковал то, что он ему сказал. Напротив, он ему сказал, что тот совершенно прав, придерживаясь того, что ему было обещано; значит, речь шла о том, чтобы посчитаться друг с другом, дабы тот, кто окажется должен своему компаньону, был бы обязан расплатиться. Саразен спросил, какой же счет существовал между ними, [325] чтобы говорить с ним в таком роде; ему казалось, они никогда вместе ничего не делили так, чтобы вскоре был представлен счет. Его Преосвященство ему ответил, что так оно и было, и он ему кое-что напомнит в настоящее время; он просто обладал более доброй волей, чем тот; итак, не принуждая его задавать себе вопросы, он откровенно соглашался, что пообещал ему деньги, при том, что тот ему поможет устроить свадьбу его племянницы с его мэтром; он даже утвердил сумму в десять тысяч экю, или, если он ошибся, тот здесь же может ему возразить; но после того, как тот согласится с этой правдой, а он не сомневается, что тот так и сделает, тот будет обязан в то же время признать, что она была более, чем выплачена; тот, может быть, припомнит, или, по меньшей мере, он должен был бы об этом помнить, поскольку еще совсем недавно все это произошло; эта сумма даже прошла, так сказать, через его руки, поскольку это он посоветовал часть ее израсходовать; он не мог упустить из памяти подарки, что были поднесены Советнице; он не должен сомневаться в том, что это было сделано за его счет, поскольку, когда кто-либо пообещал десять тысяч экю ради дела, не должно верить, по крайней мере, не рискуя впасть в грубую ошибку, что эта персона была бы достаточно глупа, чтобы отдать на это же двадцать тысяч.
Саразен прекрасно понял по этой речи, что со всех сторон он остался ни с чем, и тот совет, какой он мне дал обратиться к этой женщине, дабы убедить Принца де Конти сделать то, что мы желали, послужит этому Министру предлогом не отдавать ни единого су из того, что он ему наобещал; итак, совершенно взбесившись против него, он начал говорить о нем все самое скверное, до чего он мог только додуматься.
…Принца де Конти…
Кардинал об этом знал и был совершенно готов его покарать, но, приняв во внимание, что ему самому будет неудобно это сделать, поскольку у того был справедливый повод жаловаться на него, он сделал это чужими руками, казалось, не приняв в том [326] никакого участия. Он дал знать украдкой Принцу де Конти, по какому поводу этот человек так распоясался против него, а так как это означало, как ни в чем не бывало, сообщить ему, что личный интерес сделал того предателем по отношению к нему, этот Принц в один момент забыл ту благодарность, какую он порой проявлял к нему за похвалы, что тот расточал ему в своих стихах, чтобы полностью отдаться своему негодованию. Правда, еще больше разозлил его против того Принц де Конде, строивший пикантные насмешки над его женитьбой. Так как обладание притушило большую часть его любви, а кроме того, вместо этих великолепных обзаведении, каких он наобещал себе в результате этого супружества, он увидел себя намного более нищим и более презренным, чем он был, когда обладал своими бенефициями, он взял однажды каминные щипцы и отвесил ими удар по голове Саразена; тот, зная, что у него гораздо лучшие ноги, чем у Принца, тотчас прибег к этому средству, дабы избежать возможного повторения удара. Он проворно пустился бежать, но его плащ случайно зацепился за что-то, прежде чем он смог выскочить из комнаты; он с усилием рванул его на себя и растянулся в трех шагах от той двери, через какую намеревался выйти. Принц де Конти тоже повалился на него, с таким жаром он его преследовал, и, нанеся ему еще несколько тумаков, он не перестал бы так рано его колотить, если бы люди, находившиеся в прихожей, не услышали поднятый ими шум и не явились посмотреть, в чем было дело. Они были страшно поражены, найдя их одного на другом; Принц по-прежнему сжимал в руке свои щипцы, а так как он свалился носом вперед, лицо его было слегка оцарапано. Его люди тотчас уверились, будто у Саразена хватило наглости защищаться от него. Итак, обрушив на него град ударов, они бы там же и прикончили его прямо перед Принцем, если бы он сам им в этом не помешал. Саразен, уже потерявший всякую ориентировку из-за той манеры, в какой [327] обошелся с ним Принц, еще меньше понимая, зачем эти люди окончательно вышибали из него разум, сказал им, как бы обвиняя их в жестокости, что он был совершенно несчастен, поскольку они вот так сделали его ответственным за непостоянство их мэтра; когда он был влюблен, он не знал покоя, пока не женился на этой женщине, но теперь, когда она ему опостылела, просто удивительно, почему они заставляют его за это непомерно расплачиваться; и это было совсем неразумно, и то, что Принц вымещал на нем свою досаду из-за того, что Кардинал провел его на честном слове. Его речь объяснила этим людям, по какому поводу у них была размолвка, а когда слух об этом достиг ушей Кардинала, страх, как бы этот Принц не опротестовал свою женитьбу и как бы он не отправился к своему брату примиряться с ним, заставил его предложить ему командование над Армией Каталонии вместе со щедрым содержанием. Такое командование отнюдь не было большим подарком. Это не было больше тем, что представляло собой когда-то; мы не удерживали больше ничего в этой стране, и наши внутренние дивизии потеряли там Барселону вместе со всеми другими нашими завоеваниями. Двор предъявлял огромный счет по этому поводу к Графу де Марсену, на кого он возлагал всю вину из-за его измены; но так как после того, как он сбросил маску, он еще и удалился вместе с Принцем де Конде, он ничуть не печалился от того, что там о нем думали. Он вытягивал из Испанцев крупное жалование, утешавшее его за те потери, какие он мог бы иметь во Франции. Как бы там ни было, Принц де Конти позволил умаслить себя командованием, о каком я только что сказал; Саразен не смог стать свидетелем его триумфов, дабы воспеть их в своих стихах; он умер от горячки, вызванной печалью и позором от того, что с ним произошло. Он совсем недолго болел, его скрутило за какие-то четыре или пять дней; но до последнего момента он не переставал говорить то о Принце де Конти, то о Кардинале; он высказал о них все, что знал, разумеется, по [328] отношению к нему, показывая тем самым, если он и умирает вот так в цветущем возрасте, то ему некого больше винить, кроме них. Они позволяли ему это говорить, веря, что незнавшие о происшедшем примут это за расстройство его мозгов; но ведь большинство-то знало, что оно должно об этом думать и судить, на его примере, когда бы даже они не узнали об этом гораздо раньше, насколько служба Вельможам была обычно неблагодарным делом.
…доброе настроение будущего Лейтенанта мушкетеров…
Месье Кардинал еще не потерял желания получить Роту Мушкетеров для одного из его племянников. Старший умер два года назад, как я тогда и сказал. Он оплакивал его, как женщина, и не мог и сейчас сдержать слез, когда о нем говорил. Между тем, хотя его младший не казался ему столь же годным к военному ремеслу, каким был тот, так как он надеялся, что в нем оправдается поговорка — «покуешь и кузнецом станешь» — он мне сказал однажды, что настолько был доволен мной, что хотя я еще и недавно сделался Капитаном в Гвардейцах, он не намерен позволять мне состариться на посту вроде этого. Он желал бы сделать нечто большее для меня, а так как я принадлежал к друзьям Месье де Тревиля, я должен бы постараться добиться его согласия на то, что эта Рота будет восстановлена в пользу кого-то другого; сам же он устроит передачу ее под командование старшего из племянников, что у него остались в настоящее время; а так как тот был еще молод, он не мог бы немедленно исполнять такие обязанности; таким образом, тот, кто будет при нем лейтенантом, будет соответственно и мэтром; он остановил свой взор на мне для замещения этого поста.
