Юрий Софиев - Вечный юноша
Грибоедов, «Путевые заметки к К.С. Бегичеву».
Софии — точнее Сефевиды — династия шахов Персии (1502–1736), основанная потомком шиитских имамов Измаилом I Сефевием (1499–1525).
Вот именно отсюда дядя Бася (младший брат отца, Аббас-кули-бек Софиев), и вел нашу родословную беков Софиевых.
Я не знаю, какой документацией он обладал, и, помнится мне, по его словам, в каких-то архивных документах было сказано, что дед, его отец, Искандер-бек Софиев, Александр Платонович, кавалерийский полковник или генерал-майор в отставке, «происходил из Тифлиского (?) бекства». Что это значит — я совершенно не представляю.
По рассказам отца, дед маленьким мальчиком был будто бы вывезен с Кавказа Лорис-Меликовым и отдан в Шляхетский, 1-й Петербургский Кадетский корпус, потом, вероятно, был в «школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров» (Николаевское кавалерийское военное училище) и вышел в кавалерийский полк, в какой, я не знаю, но, видимо, долгое время он служил в Ямбургском Уланском.
Отец говорил, что вышел он в гродненский гусарский (Варшавская гвардия)(?). Во всяком случае, жизнь деда была связана с Польшей. Он был женат на сестре Якубовского, всю свою жизнь прослужившего в Литве, в гвардейском Польском полку в Варшаве.
Кончил службу генерал-лейтенантом и в Польше Пилсудского, жившего в своем имении (или имении своей жены Жозефины).
В гродненской губернии Якубовские, Юзефевичи — литовские татары.
У деда был дом в Друздениках, где одно время, будучи в отставке, он был городским головой. Умер он, видимо, в начале Революции в Петрограде.
Из разговоров с отцом у меня сложилось такое впечатление, он о деде (моем) знал очень мало, рассказывал о нем очень путано и весьма неуверенно. Причем у отца была одна слабость — он любил присочинить, да попросту о своем отце много и не знал.
(Газетная вырезка «Свет и тени Архангельского собора» Н. Черникова, о вскрытии гробниц царя Федора Ивановича и Грозного — Н.Ч.).
19.
…Пытайся одиночество в пути
Преодолеть задумчивостью строгой.
Храни восторг. И числа очерти.
И если ты любил, ты выиграл в итоге.
Хотя и это унесет дорога…
25/XII
Эти стихи в сущности пришли во сне, я с ними проснулся.
Возвращение к «Мыслителю» на Notre Dome, разные варианты все той же темы — с самим собой поединок — и в момент рождения, и в момент смерти, и на протяжении всего пути. Преодоление только в любви, в наиболее просветленные ее моменты полной взаимной отдачи.
И еще:
… Чтоб раболепствовать, Россия,
Ты разучилась навсегда!
Это, думая о «Полярной Звезде» — декабристов и Герцена, чтоб навсегда стала путеводной.
Ватман… Плотная, хорошо проклеенная тряпичная бумага. На каждом листе английского ватмана есть видимое водяное клеймо, обозначающее время его изготовления и фамилию основателя династии бумагопромышленников — Джеймса Ватмана (1402–1459).
«…Пламя свечей было неподвижно. Вздыхал орган, блики света дрожали на золотой чаше, которую поднял священник и в которой была кровь Христа, спасшего мир. К чему же она привела, эта кровь? К кровавым крестовым походам, к религиозному фанатизму, пыткам инквизиции, сожжению ведьм, убийству еретиков — и все во имя любви к ближнему».
«Ночь в Лиссабоне», Ремарк.
Мысль стара, как мир, но беспощадно бесспорна. А для меня мучительно неизбывна с юношеских лет, с ужасов и мерзостей гражданской войны (все во имя любви к ближнему и справедливости!). И потом, в студенческие Белградские годы (кружок Зерновых), и в особенности под холодными и крутыми сводами готических соборов Европы, и особенно на высокой балюстраде Notre Dame de Poris у «Мыслителя».
Она мне и сейчас продолжает казаться более глубокой значительной и безысходной, чем все актуальные социальные проблемы нашей эпохи.
Все делается во имя любви и справедливости и какие страшные дела делаются.
Старо как мир, а по-прежнему страшно.
И я счастлив, что никакой не пафос борьбы, не огонь фанатизма, а слезы над «Му-му», над «Шинелью», над «Хижиной дяди Тома» пронизывали и потрясали мое детство (на всю жизнь!).
… Падая от бедствии и усталости,
Никогда не отрекайся, ты
От последней к человеку жалости
И от простодушной теплоты,
Вопреки всему.
И все это сюсюканье о «добреньких», сюсюканье (под гордость!) о том, что жалость-де унижает человека — жалкий и тупой вздор как раз обедненных и иссушенных сердец, противостоящих подлинной, без уверток и оговорок, простой и великой человеческой доброте — источника человечности, единственно подлинного базиса для человеческой культуры.
Только ради человечности
Стоит строить, жертвовать и жить.
А у русского народа всегда было: жалеть = любить.
«Она его пожалела».
Это отмечал и Л.Толстой.
Русская литература. «Иллюзии и сны» XIX века. Но какие иллюзии и сны! А вот пришел XX век и Маяковский гаркнул:
— Ваше слово, товарищ маузер!
(…), и через заснеженную колючую проволоку, через удушье газовых камер, через едкий дым (…) печей и так далее и тому подобное окончательно иллюзии и сны XIX века были похоронены под пеплом Хиросимы.
20.
(Выписка из книги В.В.Сухомлина, 6 апреля 1941 года, о Бунине — Н.Ч.)
«…Бунин живет на вершине холма в вилле, предоставленной ему до конца войны знакомой англичанкой, уехавшей после падения Парижа на родину.
Кроме Буниных, на вилле живут два “молодых” эмигранта литератора, Бахрах и Зуров, поэтесса Галина Кузнецова и ее женоподобная приятельница, сестра философа Степуна».
Бунин рассказывает:
«Несколько лет тому назад Мережковский ездил в Варшаву, где тогда Философов издавал газету. Был принят Пилсудским! “Ну, что, как?” — спрашиваю. Хоть я вошел в кабинет, я сразу почувствовал присутствие Христа». Год спустя на мой вопрос о Пилсудском ответил:
— Обманул, сукин сын!»
Ездил Мережковский и к Муссолини. И опять: «Как только я вошел в его громадный кабинет в Палаццо, я почувствовал присутствие Христа. Дуче, — говорю ему, — хочу писать книгу «Данте и Муссолини». Он отвечает: «Синьор Мережковский! Piano! Piano!» (…). Однако после этого свидания Мережковский прожил целый год в Италии с женой на счет Муссолини. Через год вернулся в Париж и говорит: «Обманул, сукин сын. Денег-то больше не дает».
Теперь Мережковский чувствует присутствие Христа в (…).
21.
29/I 66 г.
Из письма М.Ф. Голенищевой-Кутузовой.
… Когда-то в пору далекой, если и не юности, то во всяком случае в пору расцвета сил, я неосторожно написал:
Должно быть одиночества удел
Судьбой дарован мне, как испытанье…
Увы, теперь это стало неким пророчеством, а одиночество — подлинным испытанием. И особливо в зимнюю пору.
Когда-то мы с Лелей (Ильей Голенищевым-Кутузовым), Алексеем и Евгением Васильевичем любили (правда, на словах, или больше на словах) «преодолевать» очень многие важные вещи в духовной жизни человека. Теперь мне на деле, преодолевая мое реальное одиночество, а в равной мере известную, увы, не изжитую («еще»!) не благоустроенность быта, приходится преодолевать ежевечерние неизбывные домашне-хозяйственные тяготы. Принести из колонки воды, из сарая уголь и дрова, затопить печь, сварить ужин, ну, и т. д. Я ведь еще работаю, преодолевая порой смертельную усталость, но работа приносит мне не только удовлетворение (каждая новая монография с портретами тысячи глистов, начертанных моим пером), но и поддерживает мои силы, не только не хуже, но порой и лучше, чем все Validoli, Valocordini, напиханные по всем карманам. Время от времени «скорая помощь» перетаскивает меня в больницу. И когда с великими предосторожностями (никаких резких движений) меня укладывают на электрический стол и прижимают к моим конечностям электропровода для электрокардиограммы, я упорно под простыней показываю кукиш инфаркту: «На-кось, выкуси!»
Кто знает, может быть, это и спасает, как тот же кукиш при встрече с черной сутаной.
Видимо настало время для нас с Ильей, когда нам ничего не остается, как преодолевать, упорно и неуклонно, и беспощадно сопротивляться, а для облегчения иронизировать над самим собой.
Я, конечно, очень жалею, что мне не попалась ни одна из статей И.Н. об Алексее (Дуракове — Н.Ч.).
Из вашего письма догадываюсь, что «Люба» это и есть жена Алексея, которая, судя по газетам, была с ним в партизанском отряде. Но та ли это гречанка, которую Алексей поработил, запустив в нее Державиным?
