Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том II
Сколько призрачных страхов распространил г-н Поле! Какими вымышленными ужасами он нас окружил благодаря своей учености! И как хорошо, что можно немного посмеяться надо всеми этими бреднями, рожденными в тиши кабинета, где автор накапливает тысячи разнообразных доводов, опровергаемых множеством фактов!
Но в Париже оспопрививание пользуется уважением только среди высших классов и среди богачей; оно еще не спустилось ни в среду мелкой буржуазии, ни в среду ремесленников, не говоря уже о бедном люде.
Живя в Швейцарии, я вижу во время прогулок, с каким вниманием отец семейства относится к прививке оспы своим детям, начиная с самого нежного возраста. Он счел бы, что не выполнил одну из важнейших обязанностей, если бы по нерадивости не сделал этого. И в результате я вижу там новое поколение вырастающим красивым, свежим, прекрасным. На лицах не видно знаков, оставляемых этим жестоким бичом. Все лица отличаются сверкающей свежестью, придающей красивым чертам еще большее очарование.
Когда же я прогуливаюсь по Парижу, то с грустью вижу, что старые предрассудки здесь все еще живы: какое тяжелое зрелище — вид обезображенных оспой лиц у крепких, стройных людей! Ведь прибегали даже к помощи религии, прося ее противодействовать новому обычаю, принятому всеми благоразумными народами, и неизвестно, сколько еще времени на парижских красавиц будет сыпаться ужасный град{205}, который щадит города и деревни счастливой и безмятежной Гельвеции{206}.
Почему упрямый парижанин продолжает мириться с точно изгрызанными щеками и носами, с вывороченными веками своих дочерей, тогда как они могли бы сохранить тот лоск, который в соединении с живостью и изяществом сделал бы их самыми очаровательными созданиями Европы? Походка, осанка, уменье одеваться — все это выгодно отличает их от женщин других народов.
Первые труды в защиту оспопрививания вышли из недр нашей столицы; швейцарцы поспешили заимствовать это новшество. Пока мы теряли время и силы на бесплодные брошюры, пока мы сражались против очевидности, пока духовенство вмешивалось в разрешение этих чисто врачебных вопросов, мудрый народ, смеющийся над суевериями и широко понимающий свободу, воспользовался благами оспопрививания, предоставив нам безрассудные споры и слепое упрямство.
Но в Париже здравый смысл представляет собой, пожалуй, самое редкое явление, во всяком случае гораздо более редкое, чем ум. Именно его-то и нехватает здешним жителям. Если приглядеться к ним поближе, то у всех у них окажется больше остроумия и воображения, чем логики. Здравый смысл, более свойственный республикам, гораздо реже встречается у народа, не живущего политической жизнью. Он не дает себе труда разыскивать истину, ибо что стал бы он с ней делать? Каждый относится совершенно безразлично к тому, что не составляет его профессии. Он видит только ее одну, а все знания, касающиеся общественных интересов, или ускользают от него, или задевают его очень поверхностно.
Мы не раз обращали внимание на то, что парижанину недостает образования, что он упрямо следует предрассудкам, идущим вразрез с его действительными выгодами, что многие устаревшие идеи ему еще дороги. Недостаток образованности в народе представляет собой далеко не пустяшный изъян, так как он с каждым днем суживает как религиозные, так и политические представления, подвергает важнейшие вопросы пустым шуткам и насмешкам; благодаря невежеству народа очень легко заставить его двигаться в любом направлении, как марионетку, пока он не приобретет некоторых основных знаний.
343. Площади
В Париже есть две площади, на которых красуются статуи Людовика XIV, окруженные трофеями и аттрибутами его побед: это площадь де-Виктуар и площадь Вандом. Монарх дорого поплатился за кичливую надпись: Viro immortali![33] Именно стремление к господству и создало в Европе этому бессмертному великое множество врагов, которые в конце-концов и пошатнули его трон. Все эти закованные в цепи рабы, вся эта горделивая бронза возбудили против него соперников, которые, — не будь всего этого оскорбляющего их металла, — сохранили бы свое миролюбие.
Парящая на распростертых крыльях Слава, увенчавшая короля при жизни, земной шар, лежащий у его ног, палица, Геркулесова шкура… Настоящее величие пренебрегло бы этой мишурой. Во времена своего блеска он выставил армию в двести сорок тысяч пехоты и шестьдесят тысяч всадников, не считая морских сил с шестьюдесятью тысячами матросов. Но в конце своего царствования он был очень счастлив заключить мир. Государство свое он оставил в долгах и на пути к полному разрушению.
Надписи на его статуе на площади Вандом отличаются безвкусной тяжеловесностью и утомительным многословием: недаром их сочиняли в Академии изящной словесности!
На площади Рояль мы видим конную статую Людовика XIII, представленного в образе римского полководца, без седла и стремян. В надписях говорится только об Армане Ришельё; здесь на первом месте стоит подданный, а не повелитель. На этот раз поэт прав, — в уста монарха он вкладывает такие слова:
Арман! — всех дел моих властитель благосклонный,
Отвсюду мне принес оружье ты, законы,
И славою своей ты осиял мой трон.
То, что этому предшествует, еще удивительнее. Людовик XIII говорит:
Своей рукой я спас от рабства всю Европу,
И если б труд моей судьбы не подкосил,
Напав на Азию, я плен господня гроба
Усильем пламенным тотчас бы прекратил!
Людовик XIII, если бы пожил еще, напал бы на Азию, чтобы отомстить за пленение святого гроба! К какому времени должны быть отнесены эти стихи? Они написаны в 1639 году. Таким образом, идея крестовых походов еще не окончательно заглохла в ту эпоху?! Что за идеи получили мы в наследство, создатель!
С площади Людовика XV открывается восхитительный вид. Начиная с дворца Тюильри вплоть до Нейи взор не встречает на своем пути никаких препятствий. Желаете вы узнать имена добродетелей-кариатид, поддерживающих карниз пьедестала? Это: Сила, Миролюбие, Осторожность, Справедливость. Дальше, на одном из барельефов, Людовик XV дарствует Европе мир. Скульптор имел в виду предпоследнюю войну{207}. Знатоки больше восхищаются породистым рысаком, чем фигурой короля. Начал лепить эту статую Бушардон, закончил ее Пигаль. Но когда же, наконец, наши скульпторы выучатся делать что-нибудь другое, кроме фигур монарха верхом на коне, с поводьями в руках? Неужели нельзя найти другой позы для повелителя целого народа? И до сих пор все еще приходится с удивлением читать на этих общественных памятниках имена эшевенов! Нельзя ли было бы заменить их именами генералов, которые поддерживали трон или мстили его врагам?
Статуя доброго Генриха IV на мосту Пон-Нёф, несмотря на всю свою уединенность, привлекает внимание гораздо больше, чем статуи остальных королей. Этот памятник пользуется большой популярностью; на него смотрят с нежностью и благоговением.
Кто поверит, что кардинал Ришельё, который выставлял свое имя всюду, где только мог, велел привесить к решетке этого памятника надпись, в которой называет себя, ни мало не стесняясь присутствием Генриха Великого: Vir supra titulos[34].
Торговки апельсинами и лимонами — этими столь же прекрасными, сколь и полезными плодами, — образуют длинную вереницу у ног доброго короля. Вокруг его статуи всегда толпится народ. Днем и ночью толпы граждан проходят мимо и приветствуют его изображение.
Хотелось бы прикоснуться к основанию этой всеми чтимой статуи. Вскоре за ее оградой выстроят лавки, в которых будут торговать хорошенькие продавщицы дамских нарядов, и это украшение не будет неприятно тени героя, никогда не остававшегося бесчувственным к очарованиям красоты.
Кроме площади Людовика XIV, в честь этого монарха воздвигнуты еще триумфальные арки в память его побед, но нет ни одного памятника, который говорил бы о его поражениях{208}.
Взгляните на ворота Сен-Дени — на этот шедевр архитектуры. Опять монарх во всей своей славе. А как унизил его Евгений{209}! На воротах Сен-Бернар вы видите Людовика XIV, держащего в руках рог изобилия с надписью: Ludovico Magno abundantia parta[35]. Во время голода один гасконец перевел слова abundantia parta словами: изобилие исчезло (l’abondance est partie); и эта бессмыслица вовсе не была лишена смысла.
Ворот Сент-Антуан больше не существует. Ими благоразумно пожертвовали ради удобства, так же как и воротами Сент-Оноре и воротами де-ла-Конферанс. Нет больше церкви Трехсот на улице Сент-Оноре, нет и дворца Мушкетеров. За последние четверть века лицо города изменилось, и изменилось к лучшему: хорошее предзнаменование для будущего! Когда же, наконец, будет уничтожено все, что затрудняет уличное движение, и все, что носит отпечаток безвкусия и пошлости? Будем же писать, будем неустанно говорить о благоустройстве города. Будем надоедать высшим должностным лицам, которые, очевидно, желают, чтобы им надоедали.
