Монах Юкинага - Повесть о доме Тайра
В двадцать третий день той же луны вельможи собрались на совет. Князь Мунэмори доложил:
— Мы посылали воинов усмирить восточные земли, но они вернулись ни с чем. Нужно снова отрядить туда войско. Я, Мунэмори, сам поведу отряды!
— Прекрасно! — согласились вельможи, раболепно стараясь ни в чем не перечить Тайра.
Высочайшим указом велено было всем благородным и знатным, имевшим воинский чин и владевшим искусством стрельбы из лука, выступить на усмирение севера и востока под водительством князя Мунэмори.
В двадцать седьмой день той же луны, когда войско уже готовилось покинуть столицу, Правитель-инок внезапно заболел, и поход отложили. На следующий день разнесся слух, что болезнь его необычна. «Это неспроста!» — шептались в Рокухаре и повсюду в столице.
С того дня, как Правитель-инок заболел, он даже капли воды не мог проглотить. Тело охватил такой жар, словно Правитель-инок горел в огне. Так нестерпим был жар, что никто не мог подойти к ложу Правителя-инока ближе чем на четыре-пять кэн. Он ничего не говорил, только стонал: «Жарко мне! Жарко!» Видно было, что болезнь сия необычна. Начерпали воды со Святой горы Хиэй, из колодца Тысячерукой Каннон, налили в каменный водоем, и Киёмори погрузился в него, дабы остудить жар, но вода забурлила, закипела и вскоре вся испарилась. Тогда, чтобы облегчить его муки, стали поливать его из бамбуковых трубок, но вода шипела, как будто падала на раскаленный камень или железо, и вовсе не достигала тела больного. А те струи, которые все же касались тела, превращались в огонь и пылали; черный дым заволок все покои, пламя, крутясь, вздымалось высоко к небу.
В древности преподобный Ходзо, настоятель Великого Восточного храма, Тодайдзи, отправился проведать свою матушку во владения царя Эммы, властелина подземного мира, где она пребывала после своей кончины. Преисполнившись сочувствия к его сыновнему благочестию, царь Эмма приказал одному из служителей преисподней проводить монаха в ад Раскаленный; монах вошел в железные ворота, а там пламя, как хвост кометы, вздымалось ввысь на несколько тысяч ри... Точь-в-точь так же выглядели теперь покои князя Киёмори!
Госпоже Ниидоно, супруге Правителя-инока, приснился сон — поистине страшное сновидение! Снилось ей, будто в ворота въезжает карета, вся охваченная огнем. Карету окружают служители ада с бычьими и конскими мордами, а на передке кареты виднеется железная доска, и на ней написан один-единственный знак «Без...». «Откуда эта карета?» — спрашивает Ниидоно во сне, и ей отвечают: «Она прибыла за Правителем-иноком Тайра из ведомства царя Эммы!» «А что это за доска?» — спрашивает Ниидоно, и ей отвечают: «За грех сожжения священной статуи будды Вайрочаны в Южной столице земного мира Правитель-инок будет ввергнут в ад Безвозвратный — так решено в судилище Эммы. Иероглиф „Без...“ уже написан, а слово „возвратный“ — еще нет!» Испугалась Ниидоно, вся покрылась холодным потом, а когда она поведала свой сон людям, у всех от страха волосы встали дыбом.
В синтоистские и буддийские храмы, известные чудодейственной силой, разослали щедрые пожертвования — золото, серебро, всевозможные драгоценности вплоть до копей, седел, панцирей, луков со стрелами и мечей, — чтобы там возносили молитвы во здравие Правителя-инока, но молитвы не помогали. Сыновья и дочери собрались у ложа больного, горюя и плача, но видно было, что моленья их тщетны.
На второй день високосной второй луны Ниидоно, превозмогая нестерпимый жар, исходивший от больного, приблизилась к его изголовью.
— Недуг ваш день ото дня становится тяжелее, — сказала она сквозь слезы. — Если есть у вас на душе какое-нибудь желание, скажите, пока вы в ясном рассудке!
Правитель-инок, обычно столь величавый, теперь, с трудом переводя дыхание, через силу ответил:
— Со времен годов Хогэн и Хэйдзи я не раз усмирял ослушников государя и за то сверх меры осыпан милостями трона. С благоговением скажу — я стал дедом самого императора и первым его министром. Мне нечего больше желать на свете! Лишь об одном жалею — что не довелось мне увидеть отрубленную голову Ёритомо, жителя края Идзу! Только это мешает мне умереть со спокойной душою! После моей смерти не воздвигайте храмов и пагод, не служите заупокойную службу! Без промедления отрядите сильное войско, снесите голову Ёритомо и повесьте над моею могилой! Это будет мне лучшее утешение! — так сказал он, и поистине греховное то было желание!
На четвертый день той же луны устроили дощатый настил, облили водой, и Киёмори катался по этим доскам, чтобы как-нибудь облегчить невыносимые муки, но и это не смягчило его страдания. Так, корчась в нестерпимых мучениях, он в конце концов умер. От грохота карет, от топота верховых лошадей содрогалось небо и сотрясалась земля — то знать спешила в Рокухару с соболезнованиями по случаю его смерти. Казалось, случись беда с самим властителем Поднебесной, шум и суматоха были б не больше!
Нынче Правителю-иноку исполнилось шестьдесят четыре года — не такой уж старческий возраст, чтобы смерть была неизбежной. Но когда вдруг приходит конец назначенному судьбой сроку человеческой жизни, не помогут никакие сокровеннейшие молитвы: тут не властны сами будды и бодхисатвы, и боги всех миров не придут человеку на помощь. Тысячи верных воинов, душой и телом преданных Правителю-иноку, рядами теснились в его усадьбе, готовые отдать свою жизнь взамен его жизни, но, увы, не смогли ни одолеть, ни отогнать, пусть хотя бы на короткое время, посланцев подземного мира, невидимых взору, неуязвимых для любого оружия. И пришлось ему в одиночестве пуститься в последний путь, к горе Смерти, к реке Трех Дорог[471], в подземное царство, откуда не бывает возврата. А там, увы, уготовили ему встречу только адские стражи — его собственные земные грехи, принявшие теперь облик служителей преисподней.
Медлить было нельзя, и в седьмой день той же луны тело Киё-мори предали огню в Отаги. Кости его собрал в суму и повесил себе на грудь преподобный монах Эндзицу; потом он отправился в край Сэтцу и похоронил останки на острове Сутры.
Был Киёмори могуч и властен, по всей стране гремело его грозное имя, и все же, в одночасье в дым обратившись, рассеялся он в небесах над столицей. Лишь кости недолгое время еще оставались, но вскоре прибрежный песок, играя, засыпал их, и кости, смешавшись с землею, рассыпались прахом.
8. Рукотворный остров
В ночь похорон случилось много необычных событий. Усадьба Киёмори на Восьмой Западной дороге столицы, сверкавшая золотом и серебром, изукрашенная дорогими каменьями, внезапно сгорела. Людские жилища нередко гибнут в огне, пожары случаются постоянно, но все же ужасно то было! Чьих рук это дело? Пронесся слух, что усадьбу подожгли... И еще случилось, что в ту же ночь, к югу от Рокухары, вдруг послышалось громкое пение, как будто горланили разом человек двадцать-тридцать, и при этом плясали, прихлопывая в ладоши. «О радость, о веселье, водопад бежит, бурлит!» — донеслись слова песни, а потом раздался громовой хохот.
В минувшую первую луну скончался император Такакура и вся Поднебесная погрузилась в печаль. С тех пор не прошло и двух Лун, как скончался Правитель-инок. Казалось бы, весь мир, вплоть до самых низкорожденных мужчин и женщин, должен облечься в траур; поэтому решили, что хохот этот и пение не иначе как злые проделки тэнгу. Самые молодые и отчаянные из самураев Тайра, числом более сотни, отправились туда, где слышались голоса, и в конце концов пришли к Обители Веры, Ходзюдзи, — дворцу государя Го-Сиракавы. Миновало уже больше двух лет с тех пор, как государю пришлось против воли покинуть свое жилище, ныне обитал там только хранитель дворца Мотомунэ. Оказалось, что дружки этого Мотомунэ, человек двадцать-тридцать, собрались у него под покровом ночи и стали распивать сакэ. Вначале они вели себя тихо — мол, негоже шуметь в такое скорбное время, — но постепенно захмелели и пустились плясать и петь. Самураи набросились на пьяных, всех до единого связали, притащили в Рокухару и бросили наземь перед покоями князя Мунэмори. Мунэмори расспросил обо всем подробно, но потом всех простил, сказав: «Таких пьяниц и рубить-то не стоит!»
В нашем мире издавна повелось, что когда кто-нибудь умирает, хотя бы самый низкорожденный простолюдин, родные утром и вечером звонят в колокольчик и в назначенные часы читают сутру Амиды и сутру Лотоса, но после кончины Правителя-инока никаких молитв, никакого богослужения не совершалось; целыми днями только и знали, что совещаться о грядущих сражениях и битвах.
Да, хоть ужасны были последние часы его жизни, все же много в нем было такого, что не смог бы совершить простой смертный. Бывало, когда в сопровождении множества вельмож из дома Тайра и других знатных семейств выезжал он на богомолье в храмы Хиёси, его поезд выглядел так роскошно, что сам канцлер или регент и то не могли бы соперничать с Киёмори. Но примечательнее всего был созданный его повелением рукотворный остров Сутры близ Фукухары[472]. Остров сей и поныне облегчает путь кораблям, плывущим из столицы или в столицу, и поистине это благое дело! Его начали строить в минувшие годы Охо, в начале второй луны, но в восьмую луну того же 1-го года Охо внезапно налетевший тайфун взметнул огромные волны и все разрушил. В конце третьей луны 3-го года Охо велено было начать постройку сызнова. Возглавить работы назначили Сигэёси из Авы, ведавшего землеустройством в тамошних землях. Совет вельмож предложил было установить в основании «живую сваю»[473], но князь Киёмори сказал, что это греховно. Тогда высекли на камне текст святой сутры и установили тот камень, как сваю. Отсюда и пошло название — остров Сутры.
