Артур Хейли - Колеса
– Руководство профсоюза не поблагодарит тебя, если мы не сумеем удержать ситуацию в руках, – продолжал Мэтт Залески. – А добиться этого можно только одним путем: мы должны здесь прийти к соглашению, потом спуститься вниз и объявить о нем.
– Все зависит от того, к какому соглашению мы придем, – сказал Иллас. Но было ясно, что он взвешивает слова Залески.
А Мэтт Залески про себя уже решил, о чем они должны договориться, и знал, что никому из присутствующих это не придется по душе, в том числе и ему самому. Ничего не поделаешь, мрачно думал он, такие уж проклятые наступили времена, что человеку приходится прятать в карман и свою гордость, и убеждения, если он хочет, чтобы завод продолжал работать.
И он решительно объявил:
– Никого не увольняем. Ньюкерк возвращается на свое место, но отныне он будет знать, что руками надо работать, а не махать в воздухе. – Заместитель директора в упор посмотрел на Илласа. – И я хочу, чтоб и ты, и Ньюкерк твердо запомнили, что в следующий раз он вылетает без всяких разговоров. А сейчас, прежде чем он вернется на место, я сам с ним поговорю.
– И ему заплатят за потерянное время? – По лицу профсоюзного босса пробежала победоносная улыбка.
– А он все еще на заводе?
– Да.
Залески помедлил, затем нехотя кивнул.
– О'кей, при условии, что он доработает до конца смены. Но чтоб больше никаких разговоров по поводу замены Фрэнка. – Он повернулся к Паркленду. – Ты же сделаешь то, что мне обещал: поговоришь с парнишкой. Скажи ему, что ты назвал его так по ошибке.
– Иначе говоря, принеси ему извинения, – сказал Иллас.
Фрэнк Паркленд в бешенстве посмотрел на обоих.
– Ну и слизняки же вы оба!
– Полегче! – предупредил его Залески.
– Еще чего – полегче! – Громадина-мастер поднялся на ноги и, возвышаясь над заместителем директора, бросил ему через стол, как плюнул:
– Это ты все думаешь – как бы полегче, потому что слишком ты большой трус, чтоб постоять за то, что, ты знаешь, правильно.
– Я не намерен с этим мириться! – весь налившись краской, взревел Залески. – Хватит! Ты меня слышал?
– Слышал. – В голосе и во взгляде Паркленда было презрение. – Но не нравится мне то, что я слышал, и то, что носом чую.
– В таком случае, может, ты хотел бы, чтоб тебя уволили?
– Может быть, – сказал мастер. – Возможно, в другом месте воздух будет почище.
– Нигде он не чище, – буркнул Залески. – Иной раз всюду воняет одинаково.
Вспышка прошла, и Мэтт Залески уже взял себя в руки. Он вовсе не собирался увольнять Паркленда, это было бы совсем уж несправедливо, да и хорошего мастера найти не так-то просто. Сам Паркленд, сколько бы ни грозился, тоже не уйдет, в этом Залески был уверен. Он знал семейные обстоятельства Фрэнка Паркленда, знал, что тот каждую неделю должен приносить домой получку, да и в компании давно работает, а этим не бросаются.
Но на какое-то мгновение слова Паркленда насчет трусости больно уязвили Залески. Ему хотелось крикнуть, что Фрэнку Паркленду было всего десять лет и он был сопливым мальчишкой, когда он, Мэтт Залески, уже летал на бомбардировщиках над Европой, никогда не зная, в какую минуту его может прострочить зенитным огнем, – пуля прошьет фюзеляж, затем войдет ему в живот, или в лицо, или в бедра – и их “Б-17-Ф” камнем полетит вниз с высоты двадцати пяти тысяч футов и, подобно многим машинам Восьмой воздушной армии, сгорит на глазах у товарищей… “Так что дважды подумай, сынок, кого ты обзываешь трусом, и запомни, что это я, а не ты, отвечаю за работу завода, независимо от того, сколько я при этом глотаю желчи!..” Но ничего этого Залески не сказал, понимая: то, о чем он подумал, было давно и уже не имеет никакого отношения к настоящему, идеи и шкала ценностей изменились, встали на голову; а потом трусость – она ведь бывает разная, и, возможно, Фрэнк Паркленд прав или хотя бы частично прав. И, недовольный собой, Залески сказал собеседникам:
– Пошли вниз, утрясем это дело.
Они вышли из конторки: впереди – Залески, за ним – профсоюзный босс и позади – мрачный, злой Фрэнк Паркленд. Как только они ступили на металлическую лестницу, которая вела с антресолей вниз, в цех, грохот завода оглушающим водопадом обрушился на них.
Лестница обрывалась в том месте, где отдельные узлы приваривались к раме, на которой монтируется готовый автомобиль. Здесь стоял такой звон, что людям, работавшим в нескольких футах друг от друга, приходилось кричать, чтобы объясниться. Вокруг них – вверх и по сторонам – фейерверком разлетались бело-синие искры. В стрекот сварочных агрегатов и пневматических молотков то и дело врывался свист сжатого воздуха, этой животворной крови силовых механизмов. И в центре всей этой суеты, словно божество, требующее поклонения, – безостановочно, дюйм за дюймом, продвигался конвейер.
Троица шла вдоль конвейера – профсоюзный босс нагнал Мэтта Залески и зашагал рядом с ним. Они продвигались быстрее конвейера и теперь шли мимо уже почти готовых машин. Здесь на каждом шасси был установлен силовой агрегат, шасси скользило дальше, и там на него опускался кузов машины, – сборщики говорят в таких случаях:
"Ну, спарились!” Мэтт Залески наметанным глазом окинул конвейер, проверяя, как идут основные моменты операции.
Залески, Иллас и Паркленд шли дальше. Рабочие при их приближении поднимали голову или поворачивались и смотрели на них. Некоторые здоровались, но таких было немного, и Залески отметил, что большинство рабочих – как белые, так и черные – настроены мрачно. В воздухе чувствовалось напряжение, атмосфера была накалена. Так бывает на заводах – иногда без всяких оснований, а иногда по какой-нибудь совсем несущественной причине, словно взрыв где-то назревает и достаточно маленькой трещинки, чтобы пар вырвался наружу. Мэтт Залески знал, что социологи называют это реакцией на противоестественную монотонность.
Профсоюзный босс придал лицу суровое выражение – наверное, чтобы показать, что он лишь по обязанности идет с начальством, но ему это вовсе не по душе.
– Ну как, не скучаешь по конвейеру? – спросил его Залески.
– Нисколько, – сухо ответил Иллас.
Залески не сомневался, что так оно и есть. Посторонние, совершая экскурсию по заводу, часто думают, что рабочие со временем привыкают к шуму, духоте, жаре, к напряженному темпу и бесконечному однообразию работы. Залески не раз слышал, как взрослые посетители говорили пришедшим с ними детям про рабочих, словно про зверей в зоопарке: “Они же привыкли. И обычно довольны своей работой. Они не променяли бы ее ни на что другое”.
Ему всякий раз хотелось крикнуть: “Не верьте этому, дети! Это ложь!"
Залески знал – как знают все связанные с автомобильным производством, – что лишь немногие из тех, кто долго проработал на конвейере, согласились бы трудиться так всю жизнь. Обычно они рассматривают свое пребывание там как нечто временное, пока не подвернется что-то получше. Однако для многих, особенно для тех, у кого нет образования, это неосуществимая мечта. И западня захлопывается. Захлопывается на два замка: с одной стороны, рабочий обрастает обязательствами – женится, появляются дети, плата за квартиру, за обстановку, а с другой – в автомобильной промышленности заработки выше, чем где-либо еще.
Но ни высокие заработки, ни довольно значительные дополнительные льготы не способны компенсировать этот безрадостный, бездуховный труд, физически тяжкий и убийственно монотонный – одно и то же час за часом, изо дня в день. Сам характер работы лишает человека гордости за то, что он делает. Рабочий на конвейере никогда ничего не завершает, не ставит точки: он ни разу не собирает автомобиль целиком, а лишь соединяет какие-то его части – там прикрепил металлическую пластину, тут подложил шайбу под болт. Вечно та же пластина, та же шайба, те же болты. Снова, и снова, и снова, и снова, и снова; при этом условия работы – учитывая грохот и шум – таковы, что исключается какая-либо возможность общения, какой-либо дружеский обмен репликами. По мере того как идут годы, многие хоть и ненавидят свою работу, но смиряются. Есть, правда, такие, которые не выдерживают и сходят с ума. Но любить свою работу никто не любит.
Словом, рабочий на конвейере, будто узник, только и думает о том, как бы вырваться из этого ада. Одной такой возможностью для него является прогул, другой – забастовка. И то и другое вносит разнообразие, нарушает монотонность, а это – главное.
И сейчас заместитель директора понял, что настроение рабочих, возможно, не удастся сломать.
– Помни, – сказал он Илласу, – мы договорились. Я хочу, чтобы ты поставил точку – и быстро. – Представитель профсоюза молчал, и Залески добавил:
– Сегодня ты должен бы радоваться. Ты добился того, чего хотел.
– Не всего.
– Главного.
За этими словами скрывалось одно обстоятельство, о котором оба знали: некоторые рабочие, стремясь удрать с конвейера, старались быть избранными на какую-нибудь освобожденную должность в профсоюзе, с тем чтобы со временем занять в нем руководящий пост. Этот путь совсем недавно избрал и сам Иллас. Но, попав на выборную должность в профсоюз, человек становится уже политической фигурой: он ищет переизбрания и в промежутках между выборами вынужден маневрировать как политик, чтобы добиться благорасположения своих избирателей. А избирают профсоюзного деятеля рабочие, вот он и стремится им угодить. Именно этим был сейчас озабочен Иллас.
