Эдуард Глиссан - Мемуары мессира Дартаньяна. Том III
День одного узника
Я по-прежнему охранял моего заключенного все это время, и он, кто был самым живым человеком света, сделался столь спокойным, что можно было сказать, будто бы это был другой человек с тем же лицом. Он упорядочил все свои часы ни более, ни менее, как если бы был в монастыре. Он знал, что ему делать, когда он молился Богу, с чего, как и полагается, он начинал день. Затем он брал книгу и читал. Почитав час или два, он брал перо и чернила и делал заметки о том, что прочитал. Потом он слушал мессу, потом прохаживался по своей комнате до обеда; пообедав, он на полчаса погружался в размышления, потом снова брался за книгу до четырех часов вечера; в четыре часа он снова брал в руку перо, не для заметок, как утром, но чтобы написать что-нибудь свое собственное. После этого он прогуливался или смотрел в окно. [302] Затем являлся ужин, и вот так дни следовали одни за другими, составляя одну и ту же жизнь, за исключением тех дней, когда его допрашивали. Тогда я вел его сам, перед его Судьями, по крытой галерее, сделанной специально, из страха, как бы другие заключенные его не увидели. Так как там были и такие, что пользовались непринужденностью двора, потребовалось их запереть и даже замуровать их окна, дабы помешать им видеть его при проходе.
Отчаявшийся Берейтор
Там находился и один из его служителей, некий Пелиссон, кто был заключенным, точно так же, как и он, но они не вступали ни в какое общение. Это было мне строго рекомендовано. Его берейтор тоже был там, молодой человек, очень ладно скроенный и с весьма привлекательной физиономией. Однако гораздо лучше было бы для него, если бы он обладал не столь доброй миной, но более крепкой головой. Это помогло бы ему перенести суровость его заточения, но когда он позволил себе предаться отчаянию, оказавшись запертым в четырех стенах, да еще и конца этому не было видно, мозги его свихнулись, и он сделался совершенным идиотом. Первым знаком его помешательства было то, что он сжег все свои одежды вплоть до рубахи. Так как у него их было несколько, его заставили надеть другие, когда тот, кто обычно приносил ему поесть, отдал об этом рапорт Бемо; но он сделал еще и с этим точно так же, как поступал с другими; через некоторое время после того, как его мэтр был осужден, его отправили в маленькие дома. Что до Пелиссона, то он жил примерно так же, как это делал Месье Фуке, но так как в его комнате не было окна со столь прекрасным видом, как у того, или, лучше сказать, вообще не было никакого окна, он себе выдумал довольно забавное занятие на протяжении какой-то частя дня. Он распорядился себе купить одну тысячу булавок. Он их вытаскивал одну за другой из их бумажки, потом разбрасывал их по всем сторонам своей комнаты, не оставляя ни единой. Он подбирал их затем и вот так проводил свое [303] время. Вот что поистине странно для человека большого разума, каким он обладал, без сомнения; но вот также и к чему приводит тюрьма, вроде этой; какими бы глубинами духа ни обладал человек, случаются моменты, когда он бесится. Он не может всегда заниматься огромными вещами, и лучше уж забавляться этим, чем думать впустую и предаваться отчаянью.
ЧАСТЬ 7
Обращенный служитель
Однако он недолго оставался в подобной бездеятельности, побуждавшей его к таким развлечениям. Он нашел друзей подле Министра, и они дали ему знать, что его пребывание служителем при Суперинтенданте еще не означает, будто бы он принимал деятельное участие в его ошибках. Он помог себе сам со своей стороны, проявив намерение поменять религию; он поставил себе в заслугу такую вещь, что должна была показаться весьма подозрительной. Королева-мать, отличавшаяся большой набожностью, и верившая, что сделает доброе дело, как и в самом крайнем случае она не могла бы сделать лучшего, как обратить душу к Богу, услышав об этом решении, поговорила в его пользу с Его Величеством. Король, кому Кардинал внушал исключительно ради политики, а не как доброму католику, что если он когда-либо захочет стать абсолютным в своем Королевстве, он должен работать на объединение протестантов с представителями этой религии, прислушался к просьбе, сделанной ему Королевой-матерью ради того. Он смягчил его заточение, в ожидании, когда Месье Фуке будет осужден, потому как прежде его не пожелали выпустить.
Это смягчение выразилось в том, что ему дали бумагу и чернила, а это великое утешение для разумного человека. Он тотчас же принялся писать Историю Короля, и он отдавал тетради Бемо, дабы показывать их Его Величеству по мере их завершения. Бемо дал мне взглянуть на кое-какие из них и попросил ему сказать, что я об этом думаю, но, по правде, если желают моего объяснения здесь по этому поводу, я полагаю, что немало людей способны [304] написать панегирик Его Величеству, но что до написания его Истории, то это смогут сделать только те, кому он сам поручит такую заботу. И правда, можно прекрасно передать множество фактов, сделавшихся общеизвестными; но, по меньшей мере, если все это не будет связано с секретами кабинета, я скорее предпочту вообще ничего. Я признаю, когда вещи хорошо обработаны, разум всегда получает здесь какое-то наслаждение; но, наконец, с каким бы вкусом это не было бы сделано, надо согласиться, что все это лишено новизны, что является огромным удовольствием, по моему мнению, во всем, что сумеют мне предложить; и это настолько верно, что хотя начало правления Короля уже было самой прекрасной вещью в мире, и оно обещает нам чудеса в будущем, я скажу, когда даже это должно быть к моему стыду, то есть, когда бы даже далеко не каждый присоединился к моему ощущению, что я все-таки предпочту прочесть Историю очень скромного Принца, лишь бы в том, что я прочитаю, была новизна, чем Историю Принца, чьим действиям я сам был свидетелем или же полностью о них наслышан.
Из распутников в историки
Как бы там ни было, некоторое время спустя появился новый заключенный в этой крепости, а именно Бюсси Рабютен, кто уверившись, будто это не помешает Пелиссону выбраться оттуда, тоже пожелал совершить нечто подобное. Он даже умолял Бемо сказать Его Величеству, что как во времена Александра нашелся один из его Капитанов, кто написал его Историю, будет просто прекрасно, когда один из его окружения даст себе тот же труд по его поводу. Король еще ничего не сделал самостоятельно, если не считать реформы Финансов и начала наведения кое-какой дисциплины в его войсках. Он еще не проделал кампании 1667 года, где его самого видели во главе его армии ночующим под открытым Небом, идущим в траншею, подставляясь под выстрелы пушек и мушкетов, штурмующим города, что доблестно защищались, берущим другие одним [305] своим присутствием, и, наконец, совершающим бесконечное число других поступков, заявивших о нем, как о первостатейном герое. Совсем не видели еще и тех посольств из отдаленных стран, являвшихся просить покровительства Его Величества или же позволения стать в укрытие его могущества при полном повиновении его воле. Совсем не видели еще, одним словом, ни этих великолепных дворцов, какие он воздвиг позже или какие он украсил, ни этой славной кампании, какую мы ведем в настоящий момент и успех которой с трудом уложится в сознании потомства; потому Король, обладавший справедливостью духа, передал в ответ Бюсси, что он еще ничего не сделал достойного изложения; итак, он избавляет его от принятия на себя такого труда, но со временем он надеется дать материал тем, кто напишут его Историю и заговорят о нем более славно, чем они это делают в настоящее время. Он отнюдь недурно сдерживал свое слово до сегодняшнего дня, но я не знаю, так же ли хорошо сдержит свое Бюсси. Поскольку, сравнивая себя, как он сделал, или, по меньшей мере, как он хотел сделать, с автором жизни Александра Великого, он брался не за малое дело. Он не знал, может быть, что всего лишь преуспев, как он это сделал в сатире, совсем еще не говорит о том, что он так же хорошо преуспеет в Истории.
Но, может быть, все мои слова здесь совершенно бесполезны, поскольку есть кое-какая видимость, что он сделал это предложение Королю, лишь бы посмотреть, не предоставит ли он ему свободу; но его расчет был явно без учета его мэтра, поскольку Его Величество находил очень большое различие между преступлением Пелиссона и его собственным; один был виновен только тем, что был привязан к мэтру, кто и был преступником, а другой был таковым сам собой, поскольку он писал жуткие вещи против Его Величества лично, против Королевы-матери, против первого Принца крови и против наиболее значительных персон Двора — потому как Его [306] Величество очень хорошо умел взвешивать все вещи на безукоризненных весах, он нашел некстати разрывать его путы, дабы эта штука обошлась ему слишком дешево. Они отягощали его до тех пор, пока Королева-мать не оказалась при смерти и по милосердию, достойному великой и истинно христианской души, как ее, она неустанно молила Короля, ее сына, простить ему. Его Величество еще затруднялся это сделать, какое бы почтение он ни испытывал к ее последней воле, так как он знал, что оставить преступление этого рода безнаказанным или, по крайней мере, с легким наказанием было верным средством расплодить подобных преступников из-за надежды, что и с ними не будут обходиться более сурово, чем с ним; казалось, он желал продолжить его заточение; но между тем, этот заключенный сделался больным или, может быть, прикинулся таковым, дабы тронуть Его Величество. Король позволил себе смягчиться в конце концов и разрешил ему уйти лечиться дома в Париже, вняв сделанному ему внушению, что тот никогда не поправится, пока будет томиться в тюрьме. Это было сделано, однако, только на условии, что тот сразу же вернется в Бастилию, как будет здоров; но так как очень редко после милости, вроде этой, Король не предоставлял и совершенно полную, он вернул ему свободу после его выздоровления. [307]
