Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том I
147. Куртий
В этом мире никто не знает, кому суждена слава. Судьба извлекает из глубокого мрака имена и делает их знаменитыми. Они переходят из уст в уста, укореняются в народном языке и становятся бессмертными. Таково имя Рампоно{268}, пользующееся среди населения несравненно большей известностью, чем имена Вольтера и Бюффона. Он действительно заслужил известность среди народа, а народ никогда не бывает неблагодарным. Он утолял жажду всех жителей предместий, беря по три с половиной су за кружку, — изумительная для кабатчика умеренность, подобной которой еще никогда не встречалось.
Молва о нем росла с каждым днем, распространяясь все дальше и дальше. Благодаря небывалому наплыву посетителей его кабачок вскоре стал слишком тесен, и, по мере того как увеличивалось его состояние, расширялись и стены его заведения. Я не буду говорить о принцах, которые его посещали: Улыбка народа, — сказал Мармонтель{269}, — ценнее благосклонности королей.
Поднимался разговор о том, чтобы пригласить его как-нибудь на сцену одного из театров, дабы его могла лицезреть публика, желавшая видеть его одного; и он уже подписал контракт с антрепренером, но потом нарушил его, ссылаясь на совесть, запрещавшую ему появляться на театральных подмостках. Возникло целое дело. Но Рампоно восторжествовал, и адвокаты противной стороны получили выговор от своей корпорации; так его счастливый гений держал в повиновении всех его врагов!
За известностью же не замедлила последовать и слава. Он обогатил язык новым словом, а так как язык создается народом, это слово укоренится: от его имени произвели глагол ramponer, означающий — выпить в загородном кабачке, и притом выпить немножко больше, чем следует.
Известность отца Элизе{270} (впоследствии королевского проповедника) началась, по его собственным словам, приблизительно в то же время, но Элизе далеко не пользовался такой славой, как Рампоно. Имя его уже снова скрылось во мраке, тогда как имя Рампоно живет. И до тех пор, пока народ будет пить вино по шесть су стакан, он всегда с чувством нежнейшей благодарности будет вспоминать о том, что Рампоно продавал то же вино за три с половиной су.
По воскресеньям в Куртийе толпится и шумит народ, посвящающий этот день выпивке и распутству, которое этажом выше именуют волокитством. В тавернах все это происходит почти совершенно открыто, — народ заглушает вином и развратом глубокое сознание своей нищеты. Это — грубая страсть так называемого простонародья, дающая в результате наибольший прирост населения; и философ, побывавший в Куртийе в качестве наблюдателя, не сможет не сказать: именно здесь природа наверстывает то, что теряет в высших классах, и именно низшие слои народа вознаграждают ее за потери, которые она несет в среде вельмож и чересчур обеспеченных буржуа.
Гулянье на городском валу в Париже. С гравюры неизвестного мастера по рисунку Сент-Обена (Гос. музей изобразит. искусств).
А пока слава Рампоно все росла, слава министра финансов{271}, занявшего эту должность с уже сложившейся прекрасной репутацией, внезапно померкла. Он сделал несколько промахов, хотя и был одарен умом и знаниями. С тех пор все приняло силуэтный характер, и самое имя его не замедлило сделаться предметом насмешек. Всем модам был умышленно придан отпечаток сухости и бедности. Сюртуки стали делать без складок, брюки без карманов, табакерки вытачивали из грубого дерева, портреты представляли одни только профили, вырезанные из черной бумаги и срисованные с тех, что получаются от тени головы на листе белой бумаги. Это являлось народным мщением. Незадолго перед тем померкла слава другого человека — маршала Белиля{272}, известного бумагомарателя, который, благодаря своей решительности и громадной самонадеянности, сумел всех уверить, что он государственный человек.
История царствования Людовика XIV и Людовика XV — это история министров финансов. Фуке{273}, Кольбер{274}, Демаре{275}, Ло{276}, Орри{277}, Силуэт{278}, Бертен{279}, Л’Аверди{280}, аббат Терре{281} — не говоря о прочих — могли бы сообщить целый ряд точных и любопытных наблюдений… Но мы чересчур удалились от Куртийя. Вернемся же к нашей первоначальной теме, вопреки покатости, которая то и дело уводит нас в сторону.
148. О разного рода наблюдателях
Один наблюдатель следит каждое утро с точностью, которая может показаться даже излишней, за изменениями, происходящими в течение года в атмосфере; другой высчитывает количество воды, выпадающей на землю; третий ведет подробный реестр заболеваний и числа смертей и рождений и сравнивает смертность данного года со смертностью предыдущих лет.
Наблюдений над явлениями в области физики и медицины становится все больше и больше, а тем временем философ в свою очередь следит за действиями правительств, за их успехами, за моральными и политическими причинами, влияющими на счастье или бедствия народов, и наблюдает за всеми ошибками, происходящими как по вине людей, так и по вине законов.
Таким образом, в то время как ученые смотрят друг на друга не без доли презрения, в то время как механик не понимает, почему тот или иной поэт достиг громкой известности, а последний в свою очередь еле удостаивает его взглядом, — беспристрастный наблюдатель видит, что все искусства и науки идут бок о бок и совершенствуются, двигаясь по путям, которые на первый взгляд могут показаться противоположными, но которым в действительности суждено соединиться в одной точке.
Такой наблюдатель видит, как люди освещают светочем все более и более деятельного и совершенного разума один за другим различные предметы и, никому не выказывая несправедливого предпочтения, с одинаковым вниманием следит за всеми, кто направляет усилия к достижению одной общей цели, и стремится преодолеть ошибки, которые и являются единственным источником зла.
Нужно поэтому, чтобы в столице сосредоточивалось возможно больше лиц, работающих над созданием науки. Действуя маленькой группой, ученые достигнет значительно меньшего успеха, так как то, что ускользает от одного, может вознаградить поздние бодрствования другого. Все, что приносит с собой случай — этот властитель человеческих знаний, проходит незаметно для рассеянных и невнимательных глаз; но в наши дни глаза людей открыты и непрестанно подстерегают природу.
Древним была известна способность магнита притягивать железо, и в то же время они не имели понятия о способности магнитной стрелки указывать полюсы, — знание, которому мы обязаны всеми чудесами мореплавания. Древние знали искусство гравировать буквы, у них были даже подвижные литеры, раз на хлебах, извлеченных из развалин Геркуланума и хранимых под стеклом неаполитанским королем, можно разглядеть букву, обозначавшую имя булочника или потребителя. Таким образом, древние находились у грани самых редкостных открытий, но и не подозревали этого.
Так же точно мы очень удивимся в один прекрасный день, увидав, что нечто, до крайности простое и совершенно ускользавшее от глаз наших наблюдателей и академий, обогатило сокровищницу знаний, и нам трудно будет понять, почему не нами были сделаны последние шаги в этом направлении. Не надо забывать, что во времена Платона один философ писал: Я не могу удержаться, чтобы не посмеяться над тем, кто изображает землю в форме шара, желая уверить нас в том, что наша земля кругла, точно выточена на токарном станке, и что океан омывает ее своими водами. Он повторял фразы, вычитанные им из физики Геродота, и потешался над всеми, кто провидел истинную форму земли!
Повседневная наблюдательность может заменить порой глубину гения и удивить его самого. С этой точки зрения часовой не должен заслуживать нашего презрения. Приблизиться к тому или другому предмету еще не означает понять его, и мы имеем перед своими глазами тайны, которые откроются, быть может, таким людям, к которым мы относимся с наименьшим уважением.
Для того, чтобы таланты были плодотворны, они не должны пребывать в уединении. Когда талантливый человек удален от других людей, — его дух лишается очага, где сосредоточиваются все знания, направленные к одной общей цели. Проницательный ум пылает ярким пламенем только тогда, когда взгляды окружающих поощряют его смелость, его усилия, его торжество.
149. Разновидности ума
Но сила ума далеко не у всех одинакова; это неоспоримо, наперекор Гельвецию{282}, система которого в данном вопросе кажется нам ошибочной. Только утонченность восприятий может положить начало всевозможным знаниям. Любитель живописи видит природу совсем иными глазами, чем человек, который ничего не понимает в картине. Музыкально развитый человек напряженно вслушивается в отдаленный звон колоколов и улавливает в нем такие оттенки, которые от нас ускользают. Некоторые люди обладают совершенно исключительной чуткостью, порождающей в них множество идей, и это затрудняет им общение с другими людьми, потому что они чувствуют так тонко, замечают такие подробности, которые другим недоступны. Наконец, два человека могут быть одинаково умными, но ввиду различия занятий, благодаря различному восприятию жизни могут совершенно друг друга не понимать.
