Gurulev - Rosstan
Касьян поморщился, повел плечами, прогнал видение.
– Успеешь, лодырь! – опять крикнул Касьян на конягу, почувствовав, что Сивый потянул повод. Но крикнул уже не сердито, дружелюбно.
Сивого дорога сегодня тоже измотала. Касьян это видит и понимает, что хочется коняге скорее домой. Касьян закупил в Беренчее кой-какие подарки в дом, опять же муку и сахар, и вьюк получился тяжелым. Так что нелегко Сивому.
Есть во вьюке и водка. Жаль, Гришка в больнице… Можно будет загулять с Алексеем Коробовым. Касьяну приятно думать об Алексее. Мужик Алексей хороший. Раньше Касьян с Алексеем промышлял и любил ходить с ним в тайгу, хоть Алексей и старше его, Касьяна, будет лет на двадцать. Правда, последнее время Алексей со своей дочерью Ольгой в тайгу ходит. Но и нынче старый спарщик звал Касьяна с собой на промысел, да Касьян отказался: решил вместе с Гришкой на дальние участки сбегать.
Сегодня Касьян по-особому разглядывает Чанингу. И как будто чужими глазами. Хотя для Касьяна Чанинга уже в прошлое отошла. Его дом жилой, еще прогретый человеческим теплом, а в прошлом уже для Касьяна Чанинга. А для других? Для Алексея, для Гришки? Может, и верно, он, Касьян, как стопорное бревно в заломе: поедет – и другие поедут. А потом зарастут дворы бурьяном, зарастут огороды осинником, и даже дикие козы будут обходить это место.
Тяжело все ж таки Касьяну оставлять свою Чанингу и радостно одновременно в ожидании новой жизни.
Касьян по привычке заплевал окурок, бросил его в снег и тяжело поднялся.
За воротами отца встретил пятилетний Сашка. Вокруг Сашки свора собак крутится; машут собаки хвостами, скалят белозубые пасти, радуются хозяину.
– Мне хлеба лисичка прислала? – деловито спросил Сашка.
– Прислала, прислала. – Касьян подхватил сына на руки, прижался к нему темной от мороза щекой, услышал, как пахнет от Сашки домашним теплом, и почувствовал себя счастливым.
Заскрипели ворота. Катерина шаль не успела надеть, выбежала в одном коротком полушубке.
– С приездом!
Касьян на приветствие не ответил, лишь засмеялся глазами да ласково жену чуть плечом задел.
Радостно Касьяну. Только какими об этом словами скажешь? Нет таких слов. Да Касьяну они и не нужны.
Не успели развьючить Сивого, как прибежала Гришкина жена.
– А мой где?
Глаза у Гришкиной бабы диковатые, испуганные, рот приоткрыт, словно готова баба сейчас и к радости, и к безудержному горю. Ждут глаза.
– Вот, думаю, коня распрягу и к тебе зайду, – Касьян, кряхтя, свалил вьюк на землю. – Тяжелый, зараза.
– И верно, Григорий-то где? – удивилась Катерина. – Почему один?
Касьян деланно рассердился.
– Рта раскрыть не дают. Где да где. В Беренчее остался. Управляющий ему велел.
Гришкина жена вроде успокоилась, но тут же снова подступила с расспросами:
– Да как вы в Беренчее-то оказались?
– Стало быть, надо было, – Касьян посчитал, что этого ответа вполне достаточно. – Гуляй, Сивый, отдыхай, – хлопнул он коня по крупу.
Женщины переглянулись, но спрашивать больше ни о чем не стали: осердится мужик по-настоящему.
– Экий вы народ, – рассмеялся Касьян. – Все вам сразу, без остановки выкладывай. Нет чтоб как водится: накормить, напоить, а потом уж расспросы вести… Ты не уходи, – кивнул Касьян жене спарщика. – Тут Гришка тебе кой-чего прислал. Дай только груз домой стаскать. Не то боюсь: сяду – и меня уже не поднимешь.
В избе Касьян разделся, сбросил изопревшие олочи, сел на лавку, вольно привалился к стене. Ноют у Касьяна ноги, ломит тело, но все равно ему хорошо.
Маленький Сашка забрался к отцу на колени, теребит его за бороду. Касьян опустил сына на пол, дал легкого шлепка. Сашка не обиделся, сказал сурово:
– Большой, а дерешься.
– Разве можно отцу так говорить? – кинулась к нему мать.
Касьян считает, что растить детей надо в строгости, но Сашке прощает пока многое: мал еще.
– Пойдем лучше, сына, вьюк разберем, посмотрим, что там тебе лисичка послала.
– Пойдем, – обрадовался Сашка.
Ждать подарков от лисички научила соседская Оля Коробова. Сашка и сам уже знал, что в лесу живет лиса, а что она хитрее волка и медведя – не знал. Не знал он, что лиса еще маленьких ребятишек любит и часто присылает им подарки. Это Сашка узнал уже от Оли. Теперь, когда отец приходит из лесу, Сашка обычно спрашивает:
– Ты лисичку видел? А она мне гостинец прислала?
Отцу, хочешь не хочешь, надо приносить подарки от лисички. От лисички даже черствый промерзший хлеб Сашка ест с удовольствием.
Вьюк большой – из двух тюков. Касьян развязал один из них, не спеша стал доставать мешочки, туго обмотанные бечевой свертки, банки. Женщины любопытны не меньше Сашки, ощупывают каждый сверток, стараясь угадать, что в нем.
– Это Григорий прислал, – показал Касьян на несколько объемистых мешочков.
Женщины не утерпели, сразу развязали мешочки: что в них? Григорий прислал, оказывается, самое необходимое: муку, сахар, дрожжи для стряпни, ребятишкам мелкие подарки.
Тем временем вечер уже подобрался, посинели окна. Катерина лампу зажгла. Касьян хотел попросить зажечь еще одну лампу – темно, – но, вспомнив, что в доме керосину осталось, должно быть, всего ничего, промолчал.
– Да как же вы в Беренчее-то оказались? – снова подступила к Касьяну Гришкина баба.
Катерине это все вроде бы без интереса, разбирается себе с покупками, но Касьяна не проведешь: видел он, как Катька Гришкину бабу в бок подталкивала. Касьян ухмылку в бороду спрятал.
– Приболел твой мужик маленько, вот мы и решили крюк сделать. Да ты не пугайся, – сказал Касьян, увидев, как у бабы округлились глаза. – А управляющий наш и сказал Григорию, дескать, поезжай в район, отвезешь там бумаги какие-то и за попутьем врачам покажешься.
Касьян вранья не любит, но тут куда денешься: плачь да ври. Бабы – народ дурной, скажи им правду про Гришку, еще крик поднимут, а женка его так и спать перестанет.
И еще: надо бы сказать людям, что уехать он решил и им того советует, но не повернется язык вот так сразу сказать такое. Касьян мужик решительный, а эти слова отложил до подходящего случая.
За окнами послышались шаги. Не иначе как идут мужики Касьяна проведать, расспросить, как промысел был, выпить на возвращение.
Чанинга – деревня без дорог. Только слабые троны вьются вокруг деревни, да и то до первого ветра – враз снегом заметет. И тогда педелями вокруг деревни – нетронутый белый снег. Ти-и-хо живет Чанинга, так же тихо, как падает в теплое безветрие снег с низкого неба. Поэтому возвращение охотника с промысла – событие большое. Для всей деревни. Тут уж соседи дома не усидят. Касьян это знает. Вот и еще одни шаги к дому скрипят.
В доме пекут хлеб. Квашня с тестом из новой муки, поставленная с вечера, ко времени не укисла, и теперь – зимнее солнце давно над деревьями – Катерина все еще возится у широкого зева русской печи.
Чанингским печам завидует всякий, кто вольно или невольно попадает в эти места. И завидует, если понимает толк. Даже в Беренчее во многих новых домах стоят железные печки: кирпича из города в такую даль не навозишься.
– Выстроят дом – и хочешь не хочешь, железную печь ставь. Пока топится – жарко, хоть до исподнего раздевайся, а прогорели дрова – холод сквозь стены лезет.
А в Чанинге печи – из битой глины. Били их в давние неторопливые времена дюжие мужики, били до пота, до ломоты в спине. Но зато печи получились добрые. Навек. Сгорит, бывало, дом, а печь стоит целехонькая. Расчищали пожарище и новый дом ставили вокруг печки.
Стряпать хлеб – работа жаркая. Катерина, пока сажала да вынимала хлебы, притомилась. Опустилась на лавку, поправила выбившиеся из-под платка волосы, огладила располневший живот. Посмотрела в сторону широкой деревянной кровати.
– Проснулся уже? Снилось чего?
– Ничего не снилось, – с хрустом потянулся Касьян.
Любит Касьян, когда в доме пекут хлеб. Добрый он в такой момент, распаренный. Катерина его тогда хоть ругай – только улыбаться будет.
Касьян в первые дни по возвращении из тайги отдых дает себе, рано с кровати не поднимается, спит, пока спится. А проснется – тоже вставать не спешит. Потихоньку, лениво вспоминает, что было, думает о том, что будет. Да и вообще, какие бы мысли в голову ни пришли, Касьян их не гонит; мысли сами по себе, а Касьян сам по себе: будто листает он давно знакомую, но уже немного забытую книгу.
Вдоль стен, на широких лавках, лежат круглые, исходящие сытым теплом караваи. Их много, этих караваев, с хрусткой, желто-коричневой корочкой. Печь хлебы Катерина умеет. Легкая у нее рука и нрав веселый. И получается хлеб сытный и легкий. А вот у Затесихи, чей дом напротив стоит, доброго хлеба не съешь. Нрав у Затесихи такой, что в прежнее время ходить бы ей в деревенских колдуньях. Да и сейчас, когда в каком дворе у коровы молоко пропадет или поросенок ненароком сдохнет, бабы на Затесихин дом с неудовольствием посматривают. Раньше-то вот, говорят, какие колдуны да ведьмы всякие были. К примеру, ударит себя в руку или ногу ножом, всенародно ударит, кровь начинает хлестать, а рукой проведет, закроет рану и, пока курильщик трубку курит, – нет крови и раны нет. Будто и не было. Даже царапины нет. Понятное дело: глаза отводил или, как теперь говорят, – гипноз. А теперь, как появилось радио да самолеты стали над тайгой летать, знахари повывелись: веры им стало меньше. Заодно повывелись и те, кто травы всякие знал и ими людей от всяких болезней пользовал.
